Чарльз Мерджендал - Куст ежевики

Тридцать восемь раз он встречал Рождество. Почти каждая встреча оставалась в памяти навсегда. Были, правда, периоды в его жизни, которые он не хотел вспоминать, они просто-напросто стирались из памяти, как если бы их вообще не было. Например, горькие годы после смерти отца, когда он жил вдвоем с матерью, которую ненавидел. Впрочем, со временем он простил ее, и ненависть уступила место безразличию к женщине, которая, обманув его отца, буквально свела того в могилу.

Лязгнула дверь, и в камеру вошел Вилли, держа в руках два дешевых стакана.

— Надо отметить, — сказал он. — Хотя мне и не положено находиться здесь, тем более распивать с тобой спиртное. Но завтра Рождество, и я посылаю к черту все правила и инструкции. — Он открыл бутылку виски и доверху налил стаканы. — С Рождеством, — сказал он.

— Счастливого Рождества, Вилли.

— А завтра приготовься есть рождественский обед. Пат уж сделает все так, что пальчики оближешь. Будет жареная индейка, клюквенный морс, сладкий картофель, картофельное пюре, тыквенный пирог, мясной пирог — дома, кстати, мне вместо всего этого приходится есть ветчину. Я терпеть не могу ветчину, особенно с ананасами. На день Благодарения у нас индейка, а на Рождество — ветчина с ананасами, несмотря на то, что моя жена прекрасно знает, как я отношусь к этому блюду.

Они выпили всю бутылку. Вилли здорово опьянел и продолжал, запинаясь, рассказывать о своей жене:

— Наверное, это связано с климаксом. Без конца плачет и все время хочет заниматься любовью. Ну, с этим у меня в порядке, пока не выпью. А уж тогда — извините, доктор, — лучше не пытаться. Самое интересное, что стоит мне немного заложить за воротник, я готов лезть под любую юбку, а к жене никакого чувства. И тогда она плачет еще сильнее… Говорит, что я считаю ее старухой… старой каргой… Боже, боже, я не знаю… Отчего это?… Выпей еще… С Рождеством… Это, конечно, климакс… С Новым годом… Индейка с луком и пудинг с индейкой… Господи, как я ненавижу ветчину с ананасами! Хороший праздник… Поздравляю… Счастливого Р-р-рождества!

Вилли отключился. Он сидел на койке, прислонившись головой к стене. Через минуту послышался его храп.

Гай взял из кармана Вилли ключ, отпер зарешеченную дверь, вышел в коридор и отпер дверь в смежную камеру. Он притащил туда Вилли и уложил его на койку. Вернув ключ на место, Гай направился было в свою камеру, но потом остановился и, осененный счастливой мыслью, посмотрел на телефон над столом Вилли. Снаружи в снежной ночи звонили колокола, в запряженных лошадью санях катались по улицам ребятишки, и их веселый смех сливался со звоном бубенцов.

Он неуверенно подошел к телефону, снял трубку, бесцветным голосом назвал телефонистке номер. Пока он ждал, сердце у него колотилось, готовое выскочить из груди. Наконец, он услышал тихий голос Мар.

— Алло?

— Мар… Я знаю, что ты не можешь говорить.

— Да…

— Я только хотел пожелать тебе счастливого Рождества.

— Счастливого Рождества, — сказала она.

— Я получил твой маленький кораблик. Поставил его на подоконник, и на фоне снегопада кажется, что он плывет сквозь шторм.

— Он все одолеет, — откликнулась она.

— Да… И мы тоже, — Гай облизнул пересохшие губы. Трубка в его руке дрожала, и он подумал, что их разделяет всего несколько кварталов и что, сложись все по-иному, они были бы сейчас вместе, может быть, катались на санках с детьми или занимались бы любовью на плетеном коврике, или просто гуляли бы под снегопадом в теплых сапогах, взявшись за руки, смеясь и болтая о чем придется, а может быть, просто молчали.

— Я люблю тебя, — сказал он. — С Рождеством, и я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю' тебя, я люблю тебя.

Глухо донесся голос Сэма:

— Кто это, Маргрет?

И Маргрет ответила:

— Это моя мама, звонит из Атланты. — Потом прошептала в самую трубку: — Как я хочу, чтобы ты был здесь… Боже, как я хочу тебя увидеть. Как хочу, как хочу…

— Я люблю тебя, — повторил он и, медленно повесив трубку, стоял некоторое время неподвижно.

Вилли храпел. Звонили колокола. Гай вернулся в свою камеру и закрыл за собой дверь. Щелкнул замок. Он лег на койку и стал смотреть, как медленно падает снег позади крошечного парусника в бутылке из прозрачного стекла. Звонили в ночи колокола, и где-то вдали детские голоса выводили рождественский гимн: «О, собирайтесь же, правоверные, радуйтесь и ликуйте…»

В понедельник, шестого января, заседание суда началось в час дня, поскольку окружной судья Крофорд Страйк, Колин Юстис, Берт Мосли, да и все остальные, имеющие отношение к делу, были заинтересованы в том, чтобы как можно скорее составить список присяжных заседателей. За три предыдущих дня были рассмотрены только шестьдесят девять из более ста кандидатур, и те, до кого еще не дошла очередь, толпились в тесном помещении суда. Судья Страйк отклонил двадцать восемь кандидатур, Берт семнадцать, а Колин Юстис — одиннадцать.

С самого начала было ясно, что Берт обеспокоен тем, как бы среди присяжных заседателей не оказалось слишком много католиков, Колин же явно не хотел, чтобы в список были включены люди, хотя и не знающие Гая Монфорда лично, но симпатизирующие ему, иногда подсознательно находясь под влиянием его репутации или репутации его покойного отца.

Колину, в конце концов, пришлось смириться с мыслью, что в округе Пелем нет человека, который не слыхал бы о Монфордах, но, по крайней мере, ему удалось протащить максимальное количество кандидатов-католиков — семерых, не считая дублера.

Заседание в этот день тянулось бесконечно, все устали. Присутствовали и приезжие репортеры — всего девять человек: двое прибыли из Бостона, двое — из Нью-Йорка, по одному из Провиденса, Нью-Хавена и Хартворда, был также один представитель от АП и один от ЮП [13] Агентства Юнайтед Пресс и Ассошитед Пресс. . Они сидели слева, за длинным столом (обычно занимаемым подсудимыми до того, как их подводили к барьеру), и смертельно скучали. Видно было, что им до чертиков надоели и этот город, и этот суд. Явно томясь, они возили под столом ногами, скребли в затылке, рассматривали будущих судей, сидящих на десяти дубовых стульях, обращенных к громадному судейскому креслу орехового дерева, скользили взглядом по высоким готическим окнам, по кремовым стенам, украшенным несколькими помпезными портретами бывших судей.

Среди репортеров была одна женщина, и во время коротких перерывов, когда Колин внимательно изучал список свидетелей, глаза Берта невольно снова и снова возвращались к этой единственной представительнице слабого пола. На вид ей было лет тридцать. Одета она была в отлично сшитый бежевый костюм, на коротко стриженных каштановых волосах кокетливо сидела маленькая шляпка, жестковатое с правильными чертами лицо украшали очки в темной оправе. У нее были длинные ногти, покрытые красным лаком, который поблескивал на солнце, когда она снимала очки, брала в рот дужку, потом вытаскивала ее. Иногда она смеялась хриплым, почти мужским смехом, когда сидевший по соседству репортер шептал ей что-то на ухо.