Раду Чобану - Сумерки

— Мне передали, что вы хотите со мной поговорить.

Старик встревоженно оглянулся по сторонам:

— Где госпожа Молдовану?

Улыбка тронула губы Рамиро.

— Вы взволнованы, — заговорил он спокойным низким баритоном, — успокойтесь, присядьте…

Он говорил и смотрел в глаза Севера черными без зрачков глазами. Север почувствовал, что беспомощен, как младенец. Только что он кипел от ярости, а теперь покорно опустился в кресло.

— Госпожа Молдовану в кабинете по соседству, скоро она освободится, и вы поедете домой.

— Почему она так кричала?

— Вы обеспокоены? Это естественная реакция. Не волнуйтесь, — кричала она не от боли.

— А отчего же?

Рамиро загадочно улыбнулся:

— Ne sutor, ultra crepidam… [19] Не свыше сапога (лат.) .

— Что?

— Видите ли, минут через двадцать госпожа Молдовану будет нормальнее нас с вами.

— Подумать только! Значит, она выздоровела?

— Нет, выздоровеет она, пройдя весь курс лечения. Так что вы мне хотели сказать? Мне передал санитар…

Но старику уже не хотелось кричать, ругаться, он размяк, потрясенный чудесным исцелением Олимпии. Он опять верил в Рамиро, опять считал, что следует слушаться его советов. Спокойный, уверенный тон врача подействовал на него умиротворяюще. Старик простил ему даже необычную внешность. «Если он ухитрился со мной сладить, то уж со слабой женщиной…» Признав себя побежденным, старик ответил:

— Нет, больше ничего. Я хотел уточнить: так ли необходимо это лечение?

— Вне всякого сомнения. Разумеется, если вы желаете, чтобы госпожа Молдовану излечилась. Другого средства нет.

— Что ж…

Север с трудом поднялся. Рамиро предупредительно поддержал его под локоток.

— Проходите сюда, пожалуйста. Жду вас через два дня, в это же время. Прошу…

Старика провели в другую дверь, он миновал два кабинета с какой-то странной и устрашающей аппаратурой, но рассмотреть ее не успел — они уже снова были в холле. В холле сидела Олимпия в пальто, рядом с ней сидел санитар. Олимпия смотрела все тем же тусклым неподвижным взглядом. «Двадцати минут еще не прошло», — утешил себя Север.

— Прошу вас, барышня, — произнес спокойный, звучный голос Рамиро.

Север оглянулся. Девушка, с которой он беседовал в приемной, прошла вслед за доктором. Лицо у нее посуровело, шла она твердо и решительно. Рамиро оказался прав: через четверть часа уже дома Олимпия стала медленно приходить в себя, точно освобождалась от действия наркоза. Обрадованный, Север позвонил Марилене, и она сразу же приехала вместе с Владом. За ужином Олимпия была весела, ела с аппетитом. Влад остался у них ночевать, и Олимпия даже рассказала ему сказку про дедушку Франца и бабушку Лизу.

Марилена весь вечер радостно улыбалась, но, выйдя на улицу, погрустнела и призадумалась: она не верила в скоропалительное излечение Олимпии. На пустынной улице, на остановке трамвая, в пустом полутемном вагоне она думала о Севере — что же будет с ним, если он, не дай-то бог, останется один? Ей удалось тайком поговорить с доктором Рамиро, и он откровенно признался, что на успех и неуспех шансы равны. «Но попробовать все же можно и должно…» И Марилена с ним согласилась, нельзя упускать ни единой возможности, даже если лечение не сулит успеха. Сегодня, приглядываясь к Олимпии, Марилена почему-то поняла, что ей уже ничем не помочь. Даже вечером за ужином, когда все, казалось, шло так хорошо, Марилена замечала во взгляде Олимпии, в ее движениях что-то настораживающее. Марилена рада была бы ошибиться, но внутренний голос подсказывал ей, что она права. Что же будет с Севером, когда наступит развязка? Раньше они с Владом переехали бы к нему или взяли его к себе, но теперь это невозможно. Да и старик ни за что не согласится, узнав… Марилена со стесненным сердцем подумала, что так ничего и не сказала старикам, все откладывала разговор, и Владу запретила говорить… Она чувствовала себя виноватой. Беспокоилась она не за себя, боялась за старика, не хотела огорчать его, нанеся ему такой удар. Трамвай медленно громыхал по скудно освещенному ночному городу. От дверей и дребезжащих окон тянуло холодом. Марилена ежилась на грязном деревянном сиденье, поглубже запахиваясь в серое старое пальто с полысевшим каракулем. Для себя она твердо решила. Она согласна переменить свою жизнь. Может быть, это последняя возможность. Разве можно отказываться? Нет. Да и почему она должна отказываться? Счастливое ощущение тепла и покоя охватило ее, словно повеял летний ветер, — так хорошо ей было в те незапамятные времена, когда был жив Ливиу и никто еще не думал о войне. Конечно, рано или поздно она все скажет папе Северу. Скажет потому, что вовсе не чувствует себя виноватой. Так естественно хотеть себе в жизни счастья, в счастье нет греха. Кто-то сказал, что человек создан для счастья, что он не смеет отказываться от своего счастья. Она уверена, что и Ливиу, глядя из райских кущ, не осуждает ее, он ее понимает, не может не понять, если только и впрямь существуют райские кущи.

Олимпии было страшно. Перенесенная болезнь не изменила ее лица, привычек, манер, она опять была прежней, но все же ей было страшно. Она понимала, что мрак, в котором она блуждала, родился из тех давних наползавших на нее теней, они все сгущались и сгущались, и в конце концов она провалилась в эту страшную бездну, которую принято называть безумием. С горькой улыбкой вспомнила она юную наивную уверенность, что ни с ней, ни с ее близкими ничего дурного не случится, что в трагедии мира ей отведено место зрителя. Как она обманулась! Любовь оказалась недолговечной, ласковый свет детства погас со смертью отца и матери, сына у нее отняли и убили — бывает, оказывается, и так, что дети уходят из жизни первыми, а теперь и на нее медленно надвигается тень смерти, отнимая безумием то, что еще не отнято. Она знала, что все «обошлось» и боялась, что только «пока». Она леденела от ужаса и не показывала виду, что боится, но ее преследовал страх вновь заблудиться в темноте, глубокой, глубинной…

Обращение окружающих ее оскорбляло. С приторной ласковостью Севера приходилось мириться, но знакомые, друзья! — как быстро они обо всем узнали! Они уничтожают ее своим снисходительными сожалением: бедный слабоумный ребенок, он чуть было не погиб! Олимпия терялась, не зная, как отвечать на это унижение, и стала в конце концов бравировать своей болезнью, выставляя ее напоказ. Хотя ей было так несвойственно бравировать чем бы то ни было.

На другой день после первого сеанса ее навестила Наталия. Олимпия приняла ее приветливо, с несколько преувеличенной, но все же радостью. У Наталии было много недостатков, но в черствости ее нельзя было упрекнуть. Заливаясь слезами, она прижала Олимпию к груди, искренне забыв на время все давние счеты.