Раду Чобану - Сумерки

Обе твои бабки — дамы высшего света, что не мешало им быть хорошими хозяйками, а в военное время даже выступить в роли опереточных сестер милосердия. Бабка Наталия — натура весьма страстная — пылала одно время любовью к легионерам, правда, недолго, потому что любовь очень скоро сменилась испугом. Вначале ее пленили зеленые рубашки, марши, песни, факельные шествия, — все это утоляло ее жажду балаганных представлений. А что за этим стоит — она понятия не имела.

Родители твои — люди без политических пристрастий. Гуманистические идеи, унаследованные ими от родителей, сильно пострадали от иронии и скептицизма. И отец, и мать прекрасно понимали, что топор, висящий над миром, рано или поздно сорвется и тюкнет кого-нибудь по голове. Но пальцем о палец не ударили бы, если и могли бы предотвратить трагедию. Они считали ее неизбежной и предпочитали отшучиваться. В глубине души они были уверены, что богатство и общественное положение родителей защитит их от любых напастей, и поэтому позволяли себе роскошь не то чтобы идти против общества, — для этого они были слишком воспитанны, но делать вид, что они от него не зависят. Правда, в последнее время твоя мать находится на совершенно иной ступени социальной лестницы, она много работает и смотрит на жизнь по-другому, но произошло это сравнительно недавно, когда ты уже вырос.

В младенчестве, как ты его помнишь, у тебя было все. Абсолютно все. С тобой носились, холили и лелеяли. По наивности ты полагал, что так будет всегда. Каково же было потрясение, когда это на твоих глазах рухнуло. Ты узнал, что такое голод. Твои близкие страдали, ты видел это и не мог им ничем помочь. В школе ты был изгоем. Учителя, боясь прослыть пособниками буржуев, занижали тебе отметки. Пионеры и комсомольцы смотрели на тебя свысока и с недоверием, так когда-то в аристократических учебных заведениях смотрели на детей сапожников. От отчаяния тебя спасло врожденное чувство юмора, очевидно, доставшееся тебе от отца. Ты твердо усвоил, что ненависть — чувство неблагородное и неблагодарное, и лучшая защита от нападок — безразличие. Это помогло тебе многое перенести и выжить.

Благодаря критическому складу ума, тоже, по-видимому, унаследованному от отца, ты преодолел эклектичный гуманизм своих предков и выработал собственный взгляд на вещи. И случилось так, что этот твой взгляд совпал со взглядами тех людей, которые лишили тебя всего, что у тебя было.

Тогда твои родные и близкие сочли тебя предателем, а твои единомышленники продолжали считать тебя чужим. (Разумеется, «свои» и «чужие» — определения того давнего времени.) И все же ты не пал духом, не сдался и стал тем, кто ты теперь и есть — стал человеком.

Поэтому я себя и спрашиваю: как ты сумел выбрать этот спасительный для тебя путь, если все вокруг этому противилось?

ОТЦА я помню смутно. Помню, сижу у него на коленях в машине, вижу его четкий профиль, чувствую запах лаванды и табака, перед глазами бежит дорога, отец дает мне подержать руль, нажать клаксон. Я пытался понять, каким был мой отец из рассказов бабушки, мамы… точнее, из семейных легенд. Однажды неизвестно по какому поводу он сказал:

— Если Влад, не приведи бог, станет отличником, я его выпорю…

Это воспоминание мне дорого, я чувствую, что мы с отцом нашли бы общий язык.

Приспособленчество он считал признаком низости души поступал всегда от обратного, часто себе во вред. Он считал своим долгом шляться по кабачкам, играть в азартные игры, лишь бы не быть похожим на благопристойного Севера, сторонника умеренности. Когда отцу случалось выиграть, он бывал крайне удивлен.

Дружбу отец водил со всякими неудачниками, гонимыми и высмеиваемыми, помогая им, чем мог — участием и деньгами. Его близкими приятелями были: Димитрие Шуту, длинноволосый неопрятный старик, спившийся скрипач, считавший себя непризнанным Паганини, хотя по виду скорее смахивал на Листа; бродячий торговец пуговицами и лентами Сими, для привлечения покупателей таскавший с собой по всем дорогам шарманку, которая играла «Дунайские волны»; чудаковатый журналист Криста, прозванный в насмешку «Неистовый Криста», который издавал какой-то немыслимый журнал, ратующий за отмену холостяцкой жизни католических священников, чтобы устроить судьбу всех старых дев. Во время войны, когда отца уже не было в живых, Криста вывесил на улице огромное объявление, что берется вывести из Румынии немецкие войска, если получит взамен вагон бумаги. С тех пор он исчез, и исчез бесследно.

Режим Антонеску мой отец называл диктатурой полуграмотного солдафона. Поведением немцев и распоясавшихся легионеров глубоко возмущался. Здесь он, пожалуй, впервые был серьезен. Он брался защищать коммунистов, когда все другие адвокаты в испуге шарахались. И конечно же, эти процессы он проигрывал. Он знал заранее, что проиграет, но произносил защитительную речь убежденно и твердо, словно не сомневался в успехе. Он всегда хорошо относился к евреям, а в годы, когда на них усилились гонения, старался поддерживать их чем мог.

Конечно, было бы глупо выставлять отца идейным борцом. Идейным он не был. И неизвестно, как бы он повел себя, окажись в совершенно иных обстоятельствах. Но и гадать об этом глупо. Да и не хочется. De mortuis aut bene, aut nihil [25] О мертвых либо хорошо, либо ничего (лат.) . . Тем более когда речь идет о твоем отце.

В НАЧАЛЬНОЙ ШКОЛЕ все у меня шло гладко. Но, когда я поступил в лицей, начались неприятности. Об этой поре даже вспоминать не хочется. По правде говоря, я не помню даже, с кем сидел за одной партой. Я вообще не из тех, кто сохраняет привязанность к школе на всю жизнь, устраивает встречи с одноклассниками, годовщины, вечера и так далее… С точки зрения учителей (а когда говорит учитель, разум молчи!) все шло более-менее сносно, все мы были единым, сплоченным коллективом, товарищи по классу, по парте… Но кому от этого легче? Что за радость до седых волос перебирать школьные происшествия, смешные привычки, странности и «замечательные высказывания» учителей, страдающих не то интеллектуальным высокомерием, не то врожденным маразмом. Я не хочу утверждать, что и среди учителей не попадаются вполне приличные люди, любящие свое дело и учеников. Но мне не выпало такого счастья.

Меня отдали в самый древний и самый прославленный лицей нашего города. Но, по-видимому, в пору моего вступления на порог лицея он вступил в пору своего упадка. Наши запуганные учителя боялись всего на свете — директора, своих коллег, своих учеников и даже самих себя, то есть боялись рот раскрыть, слово вымолвить. Историю Румынии мы проходили по Роллеру [26] Автор учебника по истории для лицеев. , не подозревая о существовании других. Румынских писателей для нас существовало три, от силы пять. Учитель румынского молча входил в класс, молча бросался к доске и молча переписывал учебник слово в слово. А мы должны были слово в слово переписывать с доски в свои тетради. Учитель строчил без остановки, стирал с доски, строчил дальше, и так до самого звонка. А в следующий раз повторялось опять то же самое. Мы еле успевали писать, у нас болели руки, немели пальцы. В классе было душно, пахло почему-то соляркой. Скоро почти все ребята перестали переписывать учебник в тетрадь, а занимались, кто чем — играли в «морской бой», читали детективы, пряча книгу под партой. Я и не упомню, чем занимался. Наверно, всем понемногу, играл в «морской бой», читал приключенческие романы Петри Беллу. Единственное, что помню отчетливо, — в школу я шел со страхом, что меня вызовут, домой возвращался с облегчением. Класс жил бурной деятельной жизнью, во дворе школы или в актовом зале устраивались какие-то «собрания» и «мероприятия». Иногда я смотрел с завистью, чаще с выработанным безразличием. Все равно меня бы никуда не приняли. Я был чуждый элемент, буржуйская кровь.