Раду Чобану - Сумерки

Прибежала мама и, увидев мою находку, все поняла. Она спросила Ариняну, почему он нас обманул, почему не сказал сразу, что сжег зверушек. Он же видел, что мы их ищем.

— Нашли о чем жалеть? — сказал он. — Забот мало? Над всяким барахлом трясетесь?

Мама спросила, зачем он их сжег, чем они ему мешали. Он засмеялся и ответил:

— Влад уже большой, смешно мальчишке в таком возрасте в куклы играть.

А я никак не мог успокоиться. Мне почему-то до слез было жалко моих Тэдди и Хази. До сих пор не могу понять, зачем этому идиоту понадобилось сжигать их в печке. Но это еще не тот случай, о котором я собирался рассказать. Это было только первым звоночком.

Месяца три спустя после маминого замужества в середине мая Ариняну собрался по делам в Бухарест. К нашему великому удивлению он намерен был лететь на самолете. В те времена билет на самолет стоил очень дорого. Ариняну сказал, что ему нужно быть в Бухаресте к определенному часу и от этого зависит будущее его фабрики, а значит, и наше. Он захватил с собой черный лакированный чемоданчик еще довоенных времен и попросил маму стереть с него мокрой тряпкой все разноцветные этикетки иностранных отелей, объяснив, что они могут вызвать подозрение у служащих аэропорта. Он попрощался с нами и пообещал привезти мне шариковую американскую ручку, а маме капроновые чулки.

Не прошло и пяти часов после его ухода, как к нам нагрянули работники органов безопасности. Мы с мамой оцепенели от страха и неожиданности. К счастью, среди них оказался капитан Оня, бывший шофер, знакомый моего отца. Он внимательно нас расспросил. Хотя и так было ясно, что мы с мамой ничего не знаем. Они произвели обыск. Как только открыли ящик, где хранились жалкие остатки маминых драгоценностей, мама вскрикнула и закрыла лицо руками: ящик был пуст.

— Ничем не побрезговал, — сказал капитан и неожиданно спросил: — А доктора Рамиро вы знаете?

Мама ответила, что да, и рассказала, при каких обстоятельствах с ним познакомилась.

— Он бывал у вас?

— Нет.

— А ваш муж у него?

— Не знаю. Он никогда не упоминал о нем.

— Ясно. Осторожничал. Да, жаль, упустили мы птичку, теперь только и остается, что локти кусать.

Рамиро и Ариняну сели в один самолет. У доктора в руках был гипсовый бюст. Через семь минут после взлета они с Ариняну разбили бюст, извлекли оттуда пистолеты и принудили экипаж взять курс на Запад. Приземлились в Мюнхене. Самолет с четырнадцатью пассажирами на борту вернулся назад.

Опять настала пора барахолок. Только теперь все на нас пальцем показывали — из-за этого подлеца Ариняну. Мама поначалу робко, потом все настойчивей и настойчивей стала искать работу. Места были все неподходящие, то на складе, а то и еще похуже…

ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ УДАР был нанесен Северу в 1950 году, в середине апреля. Занятия в школе медленно ползли к концу. В классе несмотря на открытые окна пахло соляркой и одеколоном госпожи Кэпэцыны. Налетающий время от времени ветерок рассеивал этот привычный школьный дух, наполняя класс головокружительным запахом молодой листвы, сирени и цветущих каштанов. Слышно было, как шелестят деревья, а поверх крыш над домами простиралось голубое чистое небо.

Госпожа Кэпэцына настойчиво требовала, чтобы каждый из нас читал стихи наизусть. Была она тучная и кроткая женщина. Казалось, и ей самой все порядком поднадоело, и она в упор не видела, что мы шпарим стихотворения по учебнику. Я пребывал в легкой рассеянности и всеми почерками и шрифтами на серых страницах черновой тетради писал: «Патричия, Патричия, Патричия…» Писал, писал… Вот уже третий день я был без ума влюблен в нее и бегал на стадион, где она тренировалась, готовясь выступить Первого мая на физкультурном параде. Патричия была дочкой завуча нашего лицея, и конечно же, — ах, — не подозревала о моей страсти. Впрочем, она не замечала не только моей безумной страсти, но и меня самого. Три дня я только и делал, что старался перестать быть невидимкой. Но вместо того чтобы стать зримым для Патричии, я все более был ею ослеплен.

Урок госпожи Кэпэцыны был последним. Прозвенел звонок, и я первым бросился вон из класса, намереваясь мигом домчаться до перекрестка возле парка, где продавали семечки и нугу. Здесь, затерявшись в толпе, я мог незамеченным дожидаться, когда Патричия, возвращаясь с гимнастики, пойдет мимо, и я двинусь за ней следом на расстоянии тридцати шагов. Ближе подойти было опасно, Патричия могла меня заметить.

Школьники, перепрыгивая через три ступени, скатывались с лестницы, но тут же замедляли шаг, наткнувшись на неожиданное препятствие в лице воспитателя по прозвищу Мопси, — никто толком не знал, как по-настоящему его зовут. Мопси по своему обыкновению стоял с тонкой тросточкой в руках и ждал нас. Мопси был косоглаз, и это было ужасно: никогда нельзя было определить, на кого он смотрит, на тебя или на твоего соседа справа и слева. На это раз Мопси не проверял ни нарукавных номеров, ни портфелей, откуда он обычно изымал детективы. Все проходили мимо него, с трудом сдерживая нетерпение и бормоча почтительно-испуганное «…дразвзтуте…». Мопси стоял неподвижно и молчаливо, гордясь возложенной на него миссией, и никто не знал, на кого он смотрит. Я тоже собрался прошмыгнуть мимо, обронив свое «дразвзтуте…»: как тросточка, лоснящаяся от долгого употребления, преградила мне дорогу. Смотрел Мопси, примерно, на третьего ученика слева от меня.

— Влад Молдовану, — сказал он, — бегом в канцелярию! Кругом!

Я тут же подчинился, как требовали того Мопси и господин завуч, преподаватель физкультуры и отец Патричии. Я мчался, как угорелый, по длинному школьному коридору, раздумывая, кому я мог понадобиться и зачем. Если бы меня вызвали к директору, я бы струхнул, а так меня одолевали только любопытство и недовольство: я боялся проворонить Патричию. В канцелярии работала мадемуазель Кишу, старая дева, знакомая обеих моих бабушек по Женскому благотворительному обществу, кроме того, она еще играла на арфе.

Я робко остановился в дверях. Мадемуазель Кишу плакала, от слез у нее поползла краска, и лицо стало слегка полосатым.

— Влад, дорогой, — проговорила она сквозь слезы, — ты еще ничего не знаешь?

Я понятия не имел, о чем может идти речь, и первое, что пришло мне в голову, так как думал я только об одном, что с Патричией что-то стряслось. Но тут же сообразил, что никто знать не знает о моей любви к Патричии, и успокоился. Мадемуазель Кишу вытерла слезы.

— Подойдите поближе, — шепнула она, взглянув с опаской на дверь в кабинет директора.

Я приблизился к столу. Мадемуазель Кишу ухватила меня за пуговицу и притянула к себе вплотную. Я как зачарованный смотрел на второй ряд бровей, нарисованный над первым.