Раду Чобану - Сумерки

МАМЕ наконец удалось найти работу, она устроилась укладчицей на кондитерскую фабрику. Ей приходилось снимать с конвейера печенье и укладывать в ящики. Ящики весом 25 килограммов. Полный ящик приходилось ставить на другой конвейер. За месяц работы мама совсем выдохлась. Она ничего не говорила, но по ней было видно. Она работала в три смены. От ее волос и одежды несло тошнотворным запахом ванилина. Вся квартира пропахла этим ванилином. Маму от одного вида печенья начинало тошнить. Вначале работницы на фабрике относились к ней враждебно и сторонились. Но люди, особенно женщины, и особенно простые женщины, не долго упорствуют в злобе. Постепенно они стали относиться к ней лучше, стали учить ее, делиться «секретами», как не напрягаться и меньше уставать. В конце смены мама выходила вместе со всеми, болтая о том и сем, о детях, о том, что и как приготовить поесть.

Но маминого заработка не хватало на всех, к тому же, после того как меня исключили из лицея, мне надо было где-нибудь работать, чтобы окончить лицей заочно. Один инженер, знакомый Ариняну, помог мне устроиться на поденную работу к мелиораторам. Я вставал в четыре утра, ехал трамваем до конца, потом около часа добирался пешком полями. Меня назначили подсобником к высокому сухопарому геодезисту с загорелым, обветренным, изборожденным морщинами лицом. Он курил гаванские сигары, носил большие темные очки и белый тропический шлем. Я таскался с рейкой по пашням, болотам, бурьяну. Солнце немилосердно жгло затылок, сослепу (я близорук) я всегда долго разыскивал нужный колышек, который цветом сливался с землей и выгоревшей травой. Устанавливал рейку. Оставшийся далеко-далеко дядя Фонаке склонялся над нивелиром. Лица его я уже не видел, видел только белое пятно — шлем. Потом он подавал мне знак, что окончил замерять и я могу идти дальше. Я не всегда вовремя замечал его знаки, тогда он, закурив сигару, орал на все поле:

— Жми дальше! Мать твою так!.. Чего стоишь, как дубина?!

Так от колышка к колышку, на которые я ставил рейку, мы отдалялись от города. Домой я возвращался все реже и реже. Ночевал где придется. По деревням. У крестьян. Одни укладывали нас спать в сарае, другие в горнице на высоких кроватях с матрасами, набитыми шуршащими кукурузными листьями. Ночевали в бараках на нарах. Запах портянок и дешевых папирос. Ели в столовых, пропахших тушеной капустой и макаронами с брынзой. Работали в столовых веселые девушки с красными огрубелыми руками и в белых не очень-то чистых халатах, надетых прямо на голое тело. Пили горьковато-солоноватую воду, привезенную в бочке. Жаркий ветер взметал клубами пыль. Алели закаты над горизонтом. Пробуждалась тоска по странствиям, смутная, таинственная… тоска…

Зимой я остался в городе. Работал на дровяном складе. Грузил подводы дровами. Потом садился на козлы рядом с возчиком. Огромные битюги, взмыленные от натуги, тащили их через весь город. Извозчики курили папиросы «Националь», ругались по-венгерски и сплевывали сквозь зубы. Когда моросил мелкий дождь или сыпал мокрый снег, я тоже, как извозчики, надевал на голову мешок. Пахло лошадьми и сырой ременной упряжью. Мы тащились по городу. Сгружали дрова то у одного подвала, то у другого. Иногда заказчики оказывались знакомыми. Им становилось неловко.

— Как дела? — спрашивали они.

— Хорошо. Спасибо…

Мама ужасалась, ей было стыдно. Мне — нет. Я даже гордился, я был «un homme libre» [28] Свободный человек (фр.) . , жил своим трудом, не воровал, не попрошайничал. Мне ужасно хотелось увидеть Патричию. Я курил «Мэрэшешть» и научился у чабанов Бодорога метко сплевывать сквозь зубы. Вот бы похвастаться! Но так ни разу и не увидел.

Примерно месяца через два после получения аттестата меня повысили в должности: я стал весовщиком. К мелиораторам я больше не вернулся, остался работать на дровяном складе. Все шло нормально. Теперь ни дождь, ни снег мне были нипочем. Я стоял в своей стеклянной будке и взвешивал телеги с грузом. Взвесишь, подашь знак: следующий! Тяжелая телега, тарахтя, съезжает, и на ее место становится другая, а площадка весов поскрипывает.

Однажды ранней осенью, — до дождей еще было далеко, — кто-то спутал накладные, и извозчики ругались с диспетчером. С полчаса длилась эта канитель. Ни одна телега не подъезжала к моим весам. Я уселся на большой пень, которым придерживал открытую дверь моей стеклянной будки, и закурил. Не успел я сделать и трех затяжек, как увидел Мариана, нашего бухгалтера, секретаря комсомольской организации. Я с ним раза три или четыре перекидывался словечком, правда, по делу. Это был синеглазый и совершенно лысый парень. Я никому не доверяю, особенно этим общественным деятелям, но этот парень мне почему-то нравился. Я сам на себя злился за это, но ничего не мог с собой поделать.

— Слушай, у тебя нет «Контемпоранула»? — спросил он, подойдя ко мне.

От удивления я даже не сразу ответил. А он мое молчание истолковал, по-видимому, как нежелание отвечать.

— Ты извини, конечно, но я несколько раз видел у тебя эту газету и подумал, вдруг она у тебя есть.

— Она же бывает по пятницам, а сегодня вторник, — сказал я и нехотя поднялся.

— Я знаю, что по пятницам. Но подумал, вдруг у тебя с собой прошлый номер. Хотел прочесть там одну статью.

— Нет у меня.

— Нет так нет. Как у тебя дела?

— Видишь, загораю.

— Простой?

— Выходит, так. Жду, пока они доругаются…

Он взял из моей будки стул и сел на него верхом, положив руки на спинку. А я опять уселся на свой пенек.

— Нравится тебе работа?

Я подумал, чего он привязывается? В душу лезет? Или учить уму-разуму пришел? Словом, мне это не понравилось. Я не люблю, когда пристают с расспросами. И никогда мы с ним не были на «ты».

— Поздно! Время вышло задавать такие вопросы, — сказал я ему, и далеко не любезно.

Он рассмеялся.

— Почему же поздно? Не всю же жизнь ты собираешься быть весовщиком?

— Нет, конечно. Я выдвинуться хочу. Стать кладовщиком. Поступлю в агитбригаду или лучше в добровольную противопожарную коалицию.

Сказал и сразу же пожалел, что сказал. Лицо у него помрачнело, как-то сморщилось, как у обиженного ребенка.

— Простите, — извинился я. — Но что толку задавать такие вопросы.

— Есть толк. Мы обсуждали работу молодых, и все тебя хвалили.

— Приятно слышать. А кто — мы?

— Комсомольская организация.

— Да ну?..

— Да.

— Ну и дальше что?

— А дальше вот что. За три года работы у тебя ни одного нарушения и ни одного взыскания, с заданиями ты справляешься. Мы решили предложить тебе вступить в комсомол.

Мне показалось, что он меня испытывает, прощупывает. Я нахмурился. Он ждал, что же я отвечу, и смотрел на меня своими немного удивленными синими глазами. Я достал сигареты. Предложил ему закурить. Закурил. Я затянулся глубоко, выдохнул дым через нос, еще раз затянулся.