Раду Чобану - Сумерки

— А ты знаешь, кто я такой? — спросил я спокойно, словно речь шла не обо мне, а о ком-то совсем постороннем.

— Знаю.

— Знаешь, что меня из школы выперли, и за что?

— Смутно. Вот ты все подробно и расскажешь на собрании, если, конечно, подашь заявление. Я знаю одно, ты не враг. Этого достаточно.

— Да? А как ты это определил?

— Если бы ты был враг, ты бы за три года что-нибудь да натворил: поджег бы склад, словом, выдал бы себя…

— Ох-ох, до чего же ты наивен, Мариан. И за что тебя выбрали в секретари? Ты — жертва скверной литературы про всяких кулаков, поджигающих амбары и прочую муру. Враг не так глуп, Мариан. Может, я задумал более масштабное преступление, чем поджог несчастного склада с сырыми зелеными дровами. Думаю, что он и не загорится…

Мариан расхохотался, хотя я чувствовал, что в душу его закралось сомнение: а вдруг?!

— И все же мы все доверяем тебе.

Скрип въехавшей на весы телеги прервал нашу беседу.

— Шуруй, начальник! — закричал чабан Бодор. — Прочесали языки, мать их так и разэтак!..

— Ты подумай и скажи, если надумаешь, — сказал Мариан и поднялся.

Я пожал плечами и пошел в будку. Так ничего ему и не ответил. Чабан Бодор что-то кричал мне, но я не слушал. С тех пор, как я себя помнил, Мариан был первым человеком, протянувшим мне руку. И не побоялся это сделать. Я поглядел ему вслед. Он пересекал огромный двор, усеянный щепками, изрытый колесами телег. На осеннем солнце сверкала лысина Мариана. Я выскочил из будки и окликнул его:

— Эй! Мариан!

Он остановился, вопросительно глядя на меня. Я хотел сказать ему что-то хорошее, приятное, как-то поблагодарить, но ничего путного не приходило в голову. Меня охватила странная робость. Он ждал.

— Ладно… — крикнул я. — Я подумаю…

Ему вернули вещи. Чемоданчик, кошелек и старую черную трость с пожелтевшим от времени набалдашником из слоновой кости. Север расписался в замусоленной книге. Рука у него дрожала. Четыре месяца он не держал в руках пера. Подписался он как всегда полным титулом: «Адвокат д-р Север Молдовану» и снова с удовлетворением почувствовал себя значительной фигурой. Толстый, лоснящийся от пота старшина наблюдал за ним, держа руки в карманах и широко расставив ноги. Север украсил подпись витиеватым росчерком.

— Повезло тебе, министр, — хохотнув, произнес сержант. — Опять заделался доктором, все вы тут доктора, мать вашу перемать! — Он резко захлопнул книгу и двинул широкой ладонью наотмашь, — прошу! — Север увидел толстые узловатые пальцы с траурной каймой под ногтями. Старик медленно пошел по длинному тюремному коридору, шаги четко и гулко отдавались у него за спиной. Ворота. Еще одна проверка. Еще одна подпись на каких-то бумагах. Свободен!

Яркий солнечный свет ослепил его. От простора и высоты неба захватило дух. Север пошатнулся, словно его ударили. Не выпуская из рук чемодана, он покрепче оперся на трость и устоял. Теперь на станцию… Но в какую сторону? Когда-то, в молодости, он бывал в этом городе, выиграл здесь, помнится, два процесса. Кажется, нужно свернуть налево. Он неуверенно перешел на теневую сторону и медленно побрел по тротуару. Люди. Их на улице немного, но они свободны, совершенно свободны. Ему казалось, что все с любопытством глазеют на него. Чем ближе он подходил к центру, тем людей становилось больше. Чемодан резал ладонь. А ведь он легонький, ничего в нем нет, просто он, Север, ослаб донельзя. Ноги подкашиваются. Колени дрожат. Отвык ходить. Старик остановился и немного постоял, привалившись плечом к водосточной трубе. Снял шляпу и вытер лоб. Мысли скакали, никак он не мог сосредоточиться на чем-то одном. Ему не верилось, что он на свободе, что может идти куда захочет. Он поднял чемодан и, ссутулившись, двинулся дальше. Витрины. Старик опять приостановился. Мыло, одеколон, зубная паста… Ах, скорей бы очутиться дома… Вымыться… Лечь в постель. Чистую. Он еле сдерживал слезы. Ну вот, не хватало еще расплакаться посреди улицы. Смотри-ка! Овощи!

По огромному стеклу витрины стекала прохладная водяная пленка. Мясистый перец. Щекастые помидоры. Такие огромные только на витрине и увидишь. Персики. Синие, подернутые изморозью сливы. У Севера даже слюнки потекли. Ах, были бы деньги!.. Он вдруг явственно вспомнил вонючую, набитую людьми камеру и у дверей полную парашу. Его замутило. Просто выворачивало наизнанку. Этого еще не хватало! Блевать на улице, как пьянчуга! Старик заторопился. Нечего витрины разглядывать. Больше он не будет на них смотреть. Будет смотреть только на людей. Вот женщины с кошелками, они возвращаются с базара. Ветвистые липы так славно затеняют улицу. Север глубоко вздохнул благодатный воздух осеннего утра. Еще раз. Еще. Чуть глубже. Как во время гимнастики. Воздух удивительный! Северу немного полегчало. Интересно, во сколько поезд? Когда Север прибудет к своим? Увидит наконец Олимпию. Влада! Марилену! Что это за церковь? Зайти, что ли? Внутри прохладно. Какая приятная прохлада, запах ладана, воска. После яркого дневного света здесь совсем темно. Старик присел на стул возле входа. Поставил у ног чемодан. В церкви никого. Перед алтарем мерцают свечи в высоких подсвечниках. Север перекрестился. Хорошо бы помолиться! Но он не помнил ни одной подходящей молитвы. А надо бы поблагодарить небо за то, что он уцелел, спасся…

Когда он заболел и лежал, вытянувшись на дощатых нарах, как мертвец, глядя остекленелыми глазами в потолок, не в силах пошевелить пересохшими, потрескавшимися губами, свояк Думитру, — помоги ему господь! — всякий раз приподнимал ему голову, давая пить, а ночью смачивал водою лоб и губы. В лазарете мест не было. Кто-то даже сказал: «Чего зря таскать старика — все одно помрет». А он слышал. Потом тот чернявый губастый сержант-верзила забрался на нары и стал обмеривать его складным метром. Это привело старика в чувство: он с трудом приоткрыл глаза и едва слышно спросил:

— Ты что делаешь?

Губастый расхохотался и, оскалив два ряда белых здоровых зубов, проорал:

— Все, министр! Хана! Сварганим лодочку. И святой Петр откроет для тебя ворота в рай!

Все они называли Севера «министром», видно, считали, что именно так министры и выглядят.

— Когда он окочурится, — громко, не стесняясь, сказал адвокат Беша, — не надо сообщать, денька два-три потерпим, пока не пойдет сильный запах, зато будем с лишней пайкой…

— Замолчи, болван! — рассердился Думитру.

— А что тут такого? Старик и сам бы меня одобрил. Гуманист был, все для людей…

— С-с-скотина! — прошипел Думитру.

Север отчетливо слышал каждое слово… Он закрыл глаза, сил не было, может, и впрямь сейчас для него откроются ворота в рай? Но ворота не открылись, день ото дня Северу становилось лучше. Думитру и Гринфельд подкармливали его из своего пайка горячей мамалыгой. И вот неожиданно наступило и это утро. Он даже не смог ни с кем попрощаться… а они, его спасители, так и остались там в камере, бедняги…