Раду Чобану - Сумерки

Они подошли к главному входу, к кованым железным воротам. Старик вытащил конверт с деньгами, приготовленный Мариленой.

— Не надо, господин адвокат, оставьте, — ломался сторож, пряча в карман и старательно ощупывая, толст ли конверт.

— Коли дают, бери. Пока есть возможность…

Кива вдруг забеспокоился.

— Я и забыл, господин адвокат, заболтался… и забыл… прощения просим… соболезнование, так сказать… от души… уважаемая госпожа…

— Да, да, спасибо, дружище…

— Ее похоронили как надо… молодая госпожа и сестричка тоже была, они справили все, чин по чину… народу много пришло… на аллее все цветы мне затоптали, но я не жалею… мне для вас… ничего…

— Да, да… спасибо…

— И поминки устроили… честь по чести… а дело непростое в наши-то дни…

Северу не хотелось слушать, ему все рассказала Марилена еще вечером. И так он слишком много об этом думает… Нехорошо без конца думать о покойниках, надо смотреть вперед, думать о будущем, о Владе…

— Да, да, спасибо, Кива. Бывай с богом…

Кива прищелкнул каблуками, точно носил форму, и приложил руку к лысине:

— Здравия желаю, господин адвокат!

После обеда старик принялся разбирать вещи Олимпии. Какой смысл хранить их? Зачем? Марилене они не годятся, потому что старомодные, стариковские, темные. А на толкучке за них можно выручить какие-никакие деньги, тогда он закажет надпись на памятнике… Вот каракулевая шуба, настоящая, немножко, правда, вытерлась, но все же каракуль… Шубу он ни за что не продаст, жалко отдавать за бесценок. Он отдаст ее Марилене, она обрадуется, он помнит, в каком тоненьком пальтишке она ходила прошлой зимой. Надо только пересыпать нафталином. А к зиме он ей подарит, правда, мех дорогой, надо еще подумать, может, все же удастся удачно продать какому-нибудь честному человеку…

На следующее утро старик старательно начистил туфли, расчесал усы перед зеркалом, надел рубашку голландского полотна, единственную хорошую оставшуюся у него, только чуть-чуть приподнял воротник, чтобы незаметно было, как он потерся. Другого костюма у Севера не было, пришлось надеть тот же черный, залоснившийся. Он долго чистил его щеткой, но чем больше чистил, тем явственнее проступал глянец. Наконец со дна чемодана из свиной кожи старик извлек черную парадную трость.

В бывшем аристократическом квартале города, близ парка, находилось епископство: два особняка, построенные в диковинном стиле, псевдонародный полумодерн. Особняки разделялись садом с клумбами, персиковыми деревьями, артезианским колодцем и беседкой, увитой плющом и дикими розами. Сад был скрыт от любопытных глаз прохожих высоким каменным забором, замаскированным кустами сирени. В первом особняке располагалась резиденция епископа, приемная и маленькая часовня. Войти с улицы в резиденцию не смел никто, кроме самого епископа. Посетители же обращались в особняк по соседству, в администрацию, и оттуда их препровождали, если они получали на то соизволение, через сад в приемную.

Северу давно знаком был заведенный здесь порядок, и он считал его правильным. Поэтому он сразу же прошел во второй особняк. В вестибюле его встретил молоденький дьякон, тщательно выбритый, с прилизанными, расчесанными на пробор волосами и белым воротником поверх рясы, что придавало дьякону мальчишеский вид; казалось, будто школьник вырядился в бабушкино платье.

— Их святейшество сегодня не принимает, — сладко пропел дьякон, скрестив на груди руки.

Север не испытывал особого доверия к бритым попам, а уж к этому юнцу с белым воротничком и подавно, он издал нечто вроде рычания:

— Ммм… будьте любезны, преподобный отец, сообщите его высокопреосвященству, что его хочет видеть адвокат Север Молдовану.

Север говорил с расстановкой, как в старые добрые времена, и в его голосе слышался металл.

Дьякон смутился. Он отвесил легкий поклон и бесшумно выскользнул, словно туфли на нем были из войлока. «Молодняк! — подумал старик. — Не отличает порядочного человека от…» Он огляделся и увидел вдоль стены ряд простых учрежденческих стульев. Но едва он присел, как дьякон вернулся. И казался еще более смущенным, и снова скрестил на груди руки, и отвесил поклон.

— Проходите. Его высокопреосвященство ждет вас.

Не удостаивая его взглядом, Север двинулся вперед.

— Прошу вас, сюда… сюда… — шептал дьякон, прижимаясь к стене и открывая перед Севером двери.

«И без тебя знаю — куда, — думал Север, — ясно, что в такую прекрасную погоду Никулае непременно в саду…»

Никодим сидел в беседке за небольшим полированным столиком и просматривал газеты. Одет он был по-летнему, в одной рясе, без всяких знаков отличия, если не считать епископского красного пояса. На голове покоилась красная скуфейка, приятно выделявшаяся среди обильного серебра волос и бороды. Услышав шаги Севера, епископ отложил газеты и посмотрел поверх стекол в тонкой золотой оправе. По-стариковски тяжело поднялся и раскрыл объятия.

— Север, дорогой!

Оба расчувствовались, обнялись, и Север застыл, словно хотел отдохнуть, уткнувшись лбом в плечо Никодима. Наконец епископ ласково отстранил от себя Севера и махнул пухлой белой рукой дьякону.

— Можешь идти. Пусть меня никто не беспокоит.

Совсем оробевший дьякон ретировался, отвешивая поклоны. Никодим извлек байковый лоскуток и протер им запотевшие от слез очки.

Никодим и Север уселись в удобные плетеные кресла.

— Север, дорогой, мы знаем друг друга всю жизнь, надо ли говорить, как я тебе сочувствую. Твое горе я пережил тяжко, как свое. Верно, Марилена тебе сказывала, что я был болен, не мог сам отслужить панихиду и послал викария. А заупокойную я отслужил здесь у себя, в часовенке. И за тебя помолился, чтобы господь помог тебе вернуться. Знать, услышана была моя молитва… — он надел очки и вздохнул. — Вот так уходят наши ровесники, не сегодня завтра, глядишь, и наш черед наступит… Смирись, душа смертного… Никого сие не минует… Господь дал, господь взял…

Север ничего не ответил. Он положил шляпу на стол, легкий ветерок трепал его красивые волосы, охлаждал лоб. Старик был рад встрече с Никодимом, с ним он чувствовал себя непринужденно. В этой тишине, в удобном кресле, ему совсем не хотелось «смиряться», к чему призывал его Никулае. Старик оглядел теплую зелень газона, глубоко вдохнул тонкий аромат роз. С едва уловимой насмешкой он произнес:

— У тебя здесь, как в раю, Никулае.

Епископ понял, что напряжение спало, и между ними устанавливается прежний приятельский, чуть ироничный тон. Усы у епископа приподнялись, утаивая улыбку.

— Не греши, сын мой, в раю гораздо комфортабельней. Но ты теперь прошел седьмой круг ада, и тебе простится… Скажи, и впрямь там так, как говорят?