Раду Чобану - Сумерки

— Что — откуда?

— Откуда ты меня знаешь?

— Слышал, как тебя называла эта толстушка.

Патричия разочарована. Она ждала чего-то более романтичного. Сухо поправляет меня:

— Не толстушка, а Габриэла, У нее имя есть.

Я равнодушно соглашаюсь.

— Пускай Габриэла.

— А когда это она меня называла?

— Да так. Однажды. Я преследовал вас и слышал.

Брови опять взлетают вверх.

— Преследовал?

— Да.

— А зачем?

Отвечаю с той же сумасшедшей смелостью, которой удивляюсь все больше. Я актер, я и зритель.

— А ты… ты сама не догадываешься?..

Молчит. Уже стемнело. Мы идем рядом. Я чувствую ее плечо. Мы проходим по парку. Песок скрипит у нас под ногами.

— Можно я тебя провожу? — спрашиваю я.

Она колеблется.

— Проводи. Только, чтобы папа не увидел.

— Я провожу тебя до угла улицы Александри…

Брови снова ползут вверх.

— Ты знаешь, где я живу? — на этот раз улыбка освещает ее лицо.

— Любой лицеист знает, где живет завуч… Особенно если у него такая дочь…

Патричия смеется. Наши руки будто случайно встречаются. И после этого сами уже ищут одна другую. Сквозь ветки сияет традиционная в таких случаях луна и бросает бронзовые блики на волосы Патричии. Я чувствую себя сильным и свободным. Я могу схлестнуться теперь хоть с завучем. Патричия!..

Неделя головокружительного счастья. Мы видимся каждый день. После Первого мая приходится труднее. Прекратились тренировки на стадионе. Риска больше — встречи еще притягательней. Сладок запретный плод! Ежедневные, пространные излияния в письмах: «навсегда!» Паника из-за приближающихся каникул, — как мы тогда сможем увидеться?

Но… На уроке румынского языка господин Понту, как обычно, писал на доске. А мы занимались каждый своим делом. Я положил на парту книжку и читал без всяких предосторожностей. Книга: «Мириотическое пространство». Не знаю, какая злая муха укусила господина Понту, но он почему-то бросил писать и решил прогуляться по классу. Когда я его заметил, было уже поздно, он протянул руку и взял книгу. Господин Понту пользовался репутацией бдительного и даже сверхбдительного педагога, — и шансы мои сводились к нулю. Господин Понту к тому же был проникнут сознанием своей высокой миссии и убежден, что спасение Капитолия зависит только от него. Это означало, что я пропал.

Он прочел фамилию автора и заглавие. От ужаса очки у него соскочили на кончик носа, а Адамово яблоко подпрыгнуло к подбородку, но не допрыгнуло и опустилось на место. Учитель посмотрел на меня, как очень великий ученый на очень маленькую подопытную морскую свинку… Я стоял. Учитель облизнул сухие губы. Он был небрит, ворот его рубашки не блистал чистотой.

— Какую оценку ты получил последний раз по-румынскому?

— Три… с минусом.

Несколько ребят подобострастно захихикали. Если бы у них были хвосты, они бы еще и ими завиляли.

— И о чем я тебя спрашивал?

Я не ответил. Я посмотрел в его водянистые глаза и перевел взгляд за окно, на улицу. Над крышами домов голубело небо. Откуда-то слышалось воркование голубей. Мне было интересно: что сейчас делает Патричия?.. Чего от меня нужно этому шуту гороховому? Мое молчание его взорвало. Он схватил меня за ворот рубашки, по-школьному «за грудки».

— Отвечай, когда тебя спрашивают!

Этот тип раздражал меня.

После уроков состоялся педсовет. Учительская. Святая святых школы. Длинный стол. За столом — учителя, напустившие на себя важность, и под перекрестным огнем их педагогических взглядов — я, заблудшая овечка. Я стою у белой стены, как ожидающий расстрела. Не знаю, куда девать руки. Закладываю их за спину и барабаню по стене пальцами. Интересно, кто-нибудь решится меня защищать? Многие из учителей знакомые моего деда и моей мамы, есть и бывшие папины приятели. Господин Понту произносит нечто вроде прокурорской речи. Он взволнован. Возмущен. Он дрожит. Вероятно, это ответственнейшая роль во всей этой педагогической мелодраме. Совесть в нем буквально надрывается и вопиет. Три четверти сидящих не читали Благу, это видно по их физиономиям. Остальные, если и читали, то делают вид, что знать ничего не знают. Понту вытирает пот со лба и обессиленный опускается на место.

— Что же вы предлагаете, товарищ Понту? — спрашивает директор.

Понту снова вскакивает. Он оглядывается по сторонам, ища поддержки, в глазах у него испуг. Он молчит и вдруг, словно решившись прыгнуть через пропасть, выпаливает:

— Исключить!.. вредный элемент… представляет опасность для учащихся…

У него опять пересохли губы. Он их облизнул. Сел. Напряжение в учительской спало. Учителя заерзали, вздохнули с облегчением: теперь им не придется первыми бросить в меня камень. Теперь все просто…

— Есть другие предложения, товарищи? — спросил директор.

Тут поднялся завуч… Патричия!.. Я боялся, что вот-вот упаду.

— Разложившийся элемент… буржуазное отродье… из семьи эксплуататоров… наводняет лицей реакционными книгами. Исключить!..

Патричия… Что же будет с нами? Остальных я уже не слушал. Никто не встал на мою защиту. Раз первый камень брошен, чего стесняться. Все топчутся, толкаются, каждому хочется ухватить булыжник побольше.

— Молдовану Влад, хочешь ли ты что-нибудь сказать в свое оправдание?

Я пожал плечами. Что тут скажешь? И тогда, — будто сорвавшись с цепи, директор понес. Ему тоже нужно было продемонстрировать свое возмущение.

— Полюбуйтесь на него! — заорал он, стукнув кулаком по столу. — Он еще молчит! Вон отсюда! Вон из лицея!

Я вышел. В коридорах ребята стояли группками, обсуждая случившееся. Когда я проходил мимо, они умолкли и расступились. Дали мне дорогу. В полном одиночестве я спустился по широкой лестнице, — теперь демократия, учителя и ученики могут спускаться и подниматься по одной лестнице, — я спустился. Перед лицеем стояла Патричия, она ждала отца. Девочка с удивлением посмотрела на меня. Я не мог остановиться. Только глазами показал: поговорим вечером. Она поняла.

Вечером — на обычном месте в парке. Патричия холодна, отнимает руку.

— Папа мне все рассказал.

— А ты что скажешь?

Раздумье.

— Я очень сожалею…

— А если чуть решительней?

— Знаешь, Влад… я думаю, лучше… лучше нам не встречаться…

Я понимал, что унижаюсь, но все-таки спросил:

— А ты знаешь из-за чего исключили?

— Да. Папа все сказал, — и голосом, задрожавшим от искреннего и пафосного возмущения. — Как ты можешь читать такие книги?!

Я чуть ее не ударил. Еле-еле сдержался. Я только положил ей руку на плечо и, вдруг вспомнив, как говорит дедушка в торжественных случаях, произнес:

— Иди с миром.

И ушел.

Мне было тяжело. Я долго кружил по городу. Бродил допоздна.

С тех пор как забрали дом, дедушка с бабушкой жили у нас. В моей комнате. А мы с мамой в другой. Когда я вернулся домой, старики уже спали. Мама встретила меня растревоженная. Мне не хотелось только волновать стариков. Я опустился на облезлый, расползающийся ковер и уткнулся лицом в мамины колени. Я плакал. Мама гладила меня по волосам, что-то тихо говорила. Я не слышал ничего, не понимал ни слова. Все же ее ласковый голос, ее ласковые руки успокоили меня.