Тонино Бенаквиста - Сага

— До конца съемок у Ганса осталось еще три недели, а мне уже предложили другую роль. Вы воскресили меня не только в «Саге», но и в жизни и в профессии. Я больше не Мадам Пластырь. Даже не знаю, как вас отблагодарить.

Она смотрит на часы, без малейшего признака нетерпения. Видя, как она смеется и непринужденно двигается, Матильде, Жерому, Старику и мне в голову приходит одна и та же мысль: мы состряпали чуточку счастья.

Но счастье, понятное дело, только и мечтает сбежать, заслышав свое имя.

Улыбка слетает с лица Элизабет.

— Вообще-то, это неправда. Я знаю, как вас отблагодарить, но, поверьте, предпочла бы найти что-нибудь получше. С самого начала ужина пытаюсь к этому подступиться…

Она вдруг становится похожа на лекаря, который осматривал Уолтера, у нее сейчас даже лицо такое, будто она собирается объявить о раке.

— Думаю, вам никто не сказал, что «Сагу» продлевают на второй сезон.

— ?..

— Второй… что?

— Шестеро главных актеров уже подписали договор на продолжение сериала, больше никто не в курсе. Я об этом знаю, потому что Сегюре предложил мне вернуться. Они наняли вторую команду сценаристов, чтобы те работали все лето. К окончанию отпусков продолжение «Саги» будет готово. Джессика уже получила сценарий первой серии. Можете мне поверить, ставки так высоки, что все будет держаться в строжайшем секрете, особенно от вас. Если уж предавать кого-то, предпочитаю предать Сегюре. Простите, что испортила вам вечер.

Она встает, смотрит на часы, берется за чемодан.

— Они вас ненавидят, всех четверых.

Она оборачивается в последний раз и выходит из ресторана.

На следующий день мы не работали. Прежде чем шевельнуть хоть пальцем, надо было дождаться, когда Луи разузнает об этом побольше. Каждый из нас хотел в одиночестве оклематься от этого удара по голове. Я провел день, развалившись в кресле и глядя в потолок.

В нашем договоре сказано, что никто, кроме нас, не имеет права прикасаться к восьмидесяти сериям «Саги», но ничто не мешает каналу запустить продолжение, избавившись от нас. Как мы могли быть настолько наивными, чтобы думать, будто Сегюре, как и мы, хотел ограничить «Сагу» во времени.

Мы самые плохие сценаристы в мире, раз не предвидели подобного оборота.

Кретины, да и только.

Идиоты.

Так нам и надо. Поделом.

Позвонил Старик и сказал, что ему нужен еще день. Сегодня я часами сидел в сквере, на скамейке. И, несмотря на весь свой атеизм, не смог помешать себе дотащиться до церкви, чтобы обрести там немного тишины.

Остальные трое уже здесь. У Тристана на голове наушники. Старик боком сидит на своем столе, мы не можем оторвать глаз от рукописи, которую он держит в руке.

— Как ты это добыл, Луи?

— Как мелкий воришка. Заглянул на студию попозже, дождался, когда все уйдут, и стал везде шарить, пока не наткнулся на дискету в столе Сегюре. Сделал с нее копию и положил на место.

Спрашиваю, читал ли он это сам.

— Не смог удержаться. Распечатайте себе на ксероксе, через часик поговорим.

Жером закончил одновременно со мной, и мы молча подождали Матильду. Никто из нас троих не хотел высказаться первым.

— Нельзя сказать, что читается с трудом, — роняет наконец Матильда. — Это им уже плюс.

— Даже глаже, чем у нас, — поддакивает Жером.

— Сработано профи.

— Четко.

— Ровно.

Можно и так сказать.

Я только что понял, читая эту восемьдесят первую серию, что когда воруют героя, это еще не самое худшее, что может случиться со сценаристом. Худшее — это когда кто-то другой пробует идти по твоему следу, тщетно пытаясь не сбиться с него. Это все равно что получить прощение за проступок, которого не совершал.

Джонас становится своего рода героем, верным своему долгу полицейским. В два счета разделывается с Менендесом и упекает его в тюрьму.

Мордехай отдает все свое состояние на нужды обездоленных детей.

Существо отправляют в адаптационный центр.

У Милдред случается выкидыш, но она, быстро оправившись, возвращается в Штаты, где ее ждет блестящая университетская карьера.

Уолтер излечивается от своего рака, а Фред отныне занимается разработкой экономичного и экологически чистого мотора.

Камилла вновь обрела вкус к жизни и хочет подарить ребенка Джонасу.

Увы, не все к лучшему в этом лучшем из миров, еще не все нехорошие люди искоренены (надо же, чтобы хорошие могли схватиться с ними врукопашную, если хотите продолжения сериала).

Брюно начинает грабить банки, для семейства Френель это драма, а для Джонаса, который вынужден охотиться на собственного шурина, жестокое нравственное испытание.

Эвелина становится настоящей стервой и из ревности старается расколоть Френелей-Каллаханов, ставших отныне большой дружной семьей.

Изобилие новых персонажей. Некий Тед, известный компьютерщик, общается с Милдред по Интернету, в нем уже предчувствуется безупречный жених. Кристина, непутевая подружка Брюно, прирожденная неудачница, подсевшая на героин. Есть также щеголеватый приятель Джонаса, строящий политическую карьеру, прекрасная принцесса из Ганы, которая ищет свою любовь, несчастный и томимый бессонницей промышленный воротила и многие другие.

— А как вам диалоги?

— Диалоги?

— Ну, они… сдержанны.

— Цели своей достигают.

Ага, достигают, как выстрел из ружья при нехватке аргументов. Деланость из этих диалогов так и прет, все эти люди говорят на каком-то мертвом, ничейном языке, плоском и лицемерном, который попадает куда угодно, но только не туда, куда надо. Искренность превращается в наивность, наивность — в дебильность. Едва подчеркнутая фразировка немедленно становится напыщенной, а язык улицы скатывается к помойке. Резкость — вульгарна, а нежность — на редкость слащава.

— А насчет оригинальности что думаете?

— Оригинальность?

— Трудно сказать…

Нет, совсем не трудно. Бойцовому быку отрезали яйца и сделали из него пахотного вола. Пока я читал, меня не покидало ощущение, что авторы сгладили углы вымысла шлифовальной шкуркой. Невозможно нащупать малейшую шероховатость, все так гладко, что выскальзывает из рук. Пытаюсь их себе представить, этих бедняг, которым сказали: «Не вздумайте делать что угодно! Не вздумайте делать что угодно!» В этом современном мире, который они нам подсовывают, никогда не бывало ни Фрейда, ни Маркса, его не расшатывал сюрреализм, его не обескровил никакой фашизм, и уж, во всяком случае, он не повергает нас в этот великий бардак на исходе века.

Я не уверен, что нашей собственной «Саге» это удалось, но мы хотя бы пытались.

— Больше нечего добавить? — спрашивает Старик.

Нет, нечего. Сказать-то можно было бы много чего, кричать о гнусности, о предательстве, разыгрывать из себя этакую утрированную матерь скорбящую, у которой отняли ее детенышей. Мешать возмущение с потрясением, потрясение с презрением. На самом-то деле просто противно.