Тонино Бенаквиста - Сага

— В юридическом смысле тут сделать ничего нельзя. Наше моральное право распространяется только на серии, предусмотренные договором. Это моя вина, — говорит Луи.

— Это уж точно не твоя вина. Неужели ты в самом деле думаешь, что хоть один из нас мог предвидеть, во что выльется «Сага», когда мы тут встретились, на этом самом месте?

В конце концов, «Сага» уже ничего не может нам дать, благодаря ей мы теперь на коне и даже при деньгах. Мы неплохо развлеклись и нашли себе работу на ближайшие два года. А позже, когда старость прикует нас к постели, нам будет достаточно увидеть на экране малейший эпизод из «Саги», чтобы вспомнить часть своей юности.

— Вы меня небось сочтете сентиментальной дурочкой, но больше всего мне жаль наших героев. Все, кого мы любили, станут людьми, которых в обычной жизни презираешь.

— А меня вы сочтете циником, — говорит Жером, — но попытайтесь представить, какую потрясающую кормушку они себе устроили.

— Я знаю, что сойду просто за демагога, — говорю я, — но больше всего мне жаль девятнадцать миллионов человек, которые дошли с нами досюда. Видели сериал «Миссия невыполнима»?

Различные реакции. От ностальгического мычания Тристана до категоричного «нет» Матильды.

— Тридцать первых серий были самыми напряженными моментами моего детства. Когда слышалась музыка, сопровождавшая титры, мне казалось, что я начинаю пылать, я бы и отца с матерью убил, если бы они попытались встрять между мной и теликом. Из-за этого сериала, собственно, мне и захотелось стать сценаристом. А потом, как-то сентябрьским вечером, показали первую серию четвертого сезона. Та же музыка, те же интриги, те же актеры, а что-то стало не так. Стало дерьмом. И никто не мог объяснить мальчишке, которым я тогда был, куда подевалась магия того, что он считал самой прекрасной в мире вещью. Уже потом, много лет спустя, я прочитал, что сериал выкупил «Парамаунт» и воспользовался отпуском делавшей его команды между третьим и четвертым сезоном, чтобы все там изменить. Машина сломалась навсегда, но это не помешало им снять еще десятки и десятки серий, которые сегодня никто и не помнит.

Тристан аплодирует моей маленькой речи, не переставая смотреть прогноз погоды.

— Я в этом ремесле получил столько оплеух, что мне уже все нипочем, — говорит Старик. — Но при чтении этого сценария у меня возникло ощущение, что мы столкнулись с теми, кто нас превзошел.

— ?..

— Что?

— Луи? Ты всерьез считаешь, что это хорошо?

— На первый взгляд сценарий не выходит за рамки заурядного кретинизма и выеденного микрофона не стоит. Но когда обнаруживаешь спрятанную в нем невероятную идеологическую машину, хочется кричать о гениальности.

— ?..

Замешательство в рядах. Но Старик явно не шутит.

— Похоже, они решили воздействовать на подсознание.

— Это как «скрытый» кадр?

— Вот именно. В безобидные перипетии сериала незаметно подсадили зародыши идей, которые зритель воспринимает непосредственно, в обход своего сознания.

— Луи перегрелся! Это все из-за шока…

— Хотите примеры? Кристина — просто иллюстрация всей официальной болтовни о борьбе против наркотиков в ее наиболее чистом и наименее раздражающем виде. Новые изыскания Фреда уже заранее внушают мысль, что любой экологический принцип ограничен. Промышленник с его бессонницей — это зачаточное оправдание безработицы и повод навести новый глянец на пошатнувшийся экономический либерализм.

Я как-то не очень улавливаю. Но Луи, похоже, уверен в том, что говорит.

— А вы заметили эту странную штуку — атомизацию общества?

— Ато… чего?

— Атомизация — это изоляция людей друг от друга. Заказ еды на дом, болтовня с подружкой по Интернету, восхваление телевидения. Тихая семейная жизнь возводится в культ, становится главной добродетелью, а любой выход из дому подается как потенциальная опасность.

— Ты перегибаешь, Луи. Я ничего такого не заметил.

— А они того и добивались. Хотя вас-то я считал более искушенными, выше среднего уровня. Только не говорите мне, что не оценили по достоинству того типа из политшколы!

Не понимаю даже, о ком он говорит.

— Вначале я недоумевал, зачем он им понадобился, но потом сообразил, что они собираются делать его все значительней и значительней. За три серии он у них превратится в человека ответственного, честолюбивого, альтруистичного и бескорыстного. За три серии! И все это с талантом, который вызывает у меня зависть. Чувство юмора, мелкие слабости, делающие его более человечным, да еще совесть, про которую не стоит забывать, — и он становится просто отличным малым. Если этот персонаж не создан с ног до головы для того, чтобы примирить массы с политикой, будет очень жаль.

— Бред! Бред-бред-бред-бред!

Я бы тоже кричал «бред!» вместе с Жеромом, если бы в доводах Луи меня кое-что не смущало. В том, как Сегюре пытается оттяпать у нас «Сагу», есть что-то, намного превосходящее проблему рейтинга или больших бабок. Известно ведь уже, что телевидение — орудие власти номер один, так что нет ничего удивительного, если государство сует свой нос в область вымысла, раз политические склоки уже никого давным-давно не интересуют.

— Рискую показаться параноиком и жертвой манипуляций, но скажу, что на роль этого студентика они наверняка подыщут актера с замашками будущего президента, идеального народного избранника.

Жером подначивает его идти в своих бреднях до конца, и Луи без всякой жалости наносит удар:

— Если бы мне сказали, что восемьдесят первая серия была написана во время последнего заседания Совета министров, я бы не слишком удивился.

Жером делает вид, будто сражен стрелой прямо в сердце, и валится на диван. Не понимаю, что его так бесит в доводах Луи, кроме некоторого преувеличения, вполне позволительного для выдумщика, которого захлестывает собственное воображение.

— Девятнадцать миллионов зрителей, детки мои. Девятнадцать миллионов.

— Ты нас ко всему приучил, Луи, но государственная пропаганда, «Сага» Большого Брата и промывка мозгов с экрана — такого ты нам еще не втюхивал! Это же настоящий политический триллер в духе пятидесятых!

— Я это там вычитал и никому не навязываю. Но одно несомненно: мы породили чудовище. Кому бы это дерьмо ни пошло на пользу — власти на местах, кризису или продавцам ванили, — оно превзошло нас самих.

Молчание.

Матильда закуривает свою сигарку со всей присущей ей скромностью. Спрашивает меня взглядом, что я об этом думаю, я гримасой отвечаю, что уже не знаю, что и думать.

Тристан смотрит телик. Жером спрашивает, что будем делать. Нам остается только придумать что-нибудь, поскольку это наше ремесло.

Все начинают раскидывать мозгами, словно речь идет о каком-нибудь драматическом повороте для «Саги».