Алексей Слаповский - Ксю. Потустороння история

А время свидания кончалось, охранник поглядывал на часы. Папа наконец обратился ко мне:

– Ты как, Ксю?

– Все норм, – ответила я так, как обычно говорят обычные девушки моего возраста. Мне хотелось быть перед папой именно обычной девушкой, у которой все обычно.

– Все норм, – сказала я. – Возьму отпуск академический.

– Это правильно. Вам бы с мамой за границу уехать на время, подписки же нет о невыезде.

– А ты тут без нас? – спросила мама.

– Все равно скоро суд, а потом – в Магадан куда-нибудь. Туда не налетаешься.

– Не обязательно в Магадан. И до суда мы будем здесь. А дальше видно будет.

– Мне советуют фамилию сменить, – вдруг сказала я.

Я не собиралась говорить об этом, да и не было у меня всамделишного намерения менять фамилию. Почему сказала? Наверное, захотелось как-то встряхнуть нашу пресную беседу. Напомнить, что мир изменился. Не знаю, зачем мне это было нужно. До сих пор не знаю.

– Кто советует? – спросил папа.

– Разные люди. Поменять, а потом вернуть.

– Кстати, вариант, – папа посмотрел на маму. – Если уж такая фамилия узнаваемая, почему бы и нет? Чтобы меньше приставали.

– И все остальное поменять? – спросила мама.

Спросила враждебно.

– Что остальное?

– Не знаю. Прописку, гражданство? Имя заодно?

– Ир, не надо.

– А что, мне с детства мое имя не нравится. Никогда не поздно.

– Извиняюсь, минута осталась, – сказал охранник.

– Так как? – спросила я. – Менять или нет?

Я видела, что папу это не очень волнует. Ему было важно поговорить с мамой. О том, о чем не поговорил, что просквозило в ее неожиданной враждебности. Но он не мог – и времени не осталось, и я тут сижу.

– Да, поменяй, – сказал папа. – Ты же не от меня отказываешься. Что такое фамилия? Набор звуков. Способ идентификации.

– Вот именно, – сказала мама. И опять враждебно.

– Ир, не сейчас, – сказал папа.

– А я ничего.

– Я же вижу.

– Что ты видишь? Всегда ищешь какой-то второй смысл.

– Строго говоря, второй смысл всегда есть. Во всем.

– А я не хочу. Мне надоело.

– Родители, мне выйти? – спросила я.

– Все, пора, – сказал охранник и встал.

Отец тоже встал, вышел из-за стола. Наверное, он ждал маму. Ждал, что она сейчас тоже встанет и обнимет его на прощанье. Но она осталась сидеть. Тогда встала я, подошла к папе, взяла его руку и погладила ею свою щеку. Я так всегда делала, с детства. Я знала, что ему это нравится.

Мы уехали в разных машинах, мама в своей, а я на такси, потому что приезжали к папе из разных мест. Мама предложила подвезти, я отказалась.

Мне не хотелось с ней говорить.

Мне хотелось говорить с папой.

Но побыть с ним до суда наедине так и не удалось, все свидания были на троих – мама, папа и я. Два раза присоединялся и Михаил Жанович. Обычно мама звонила и говорила:

– Разрешили сегодня увидеться с отцом, поедешь?

– Конечно.

Выходило так, что, если я захочу встретиться с папой отдельно, нужно как-то хлопотать, к кому-то обращаться, звонить, и в таком свидании был бы привкус особости, обозначение того, что я о чем-то хочу поговорить секретно. Но я, постоянно разговаривая с папой в воображении, не хотела делать это в действительности.

Мы в те дни жили с мамой отдельно, я в квартире, оформленной год назад на мое имя, она в квартире, оформленной на нее, то есть лично наших, не подлежавших аресту и конфискации, в отличие от многих других. А как же поддерживать друг друга? – спросите вы. Отвечаю: иногда лучшая поддержка – отсутствие ее. Когда ни с кем не обсуждаешь того, что и так больно, а при касании еще больнее.

9.

Еще картинка, еще кусочек тогдашней суеты: я в загсе. Загс на первом этаже хрущевской пятиэтажки, такие в центре Москвы до сих пор есть, здесь все кажется давнишним, советским (я знаю теперь о советской жизни очень много, вынырнуло все прочитанное и просмотренное), и хоть был недавно ремонт, пахнет краской и пластиком, от всего разит советской бедностью. И от интерьера, и от людей, которые словно пришли сюда из прошлого.

Я согнулась над окошком, внутри сидит служительница, на ее блузке бейджик – «Евгения Васильевна Гусева». Она рассматривает мое заявление, паспорт, свидетельство о рождении, две фотографии 3х4, проверяет, все ли по форме, все ли правильно. Рассматривает довольно долго. За мной очередь. Подходит с пачкой листов пожилая женщина, говорит мне и очереди:

– Я уже стояла!

Протягивает листы в окошко, Гусева, не глядя, говорит:

– Подождите!

Женщина убирает бумаги, но недалеко, держит наготове. Стоит очень близко ко мне, дышит тяжело. На ней шапка-чалма синего цвета, с катышками, пальто в елочку, серо-бежевое, шарфик томатного цвета с каким-то узором. Все выглядит почти стильно, но это стиль неведомой давности, и все, если приглядеться, грязноватое, местами слегка лоснящееся.

Я вспоминаю, как папа приехал после похорон моей бабушки, его мамы. Нас с собой он не взял – я болела, простудилась, решили не рисковать. Приехал и рассказывал:

– Раньше казалось, что мама одета нормально, пусть не очень модно, но… И вот проводили, потом поминки, кафе снимали, народа много было… Вернулись с сестрой в дом, сидим, горюем, она говорит: не знаю, что с вещами мамиными делать, с одеждой. Выкинуть нехорошо, раздать – сейчас никому ничего не надо. В шкафу висеть оставить – тоже как-то не то. Я открываю шкаф и вижу, какое все старое, заношенное, нищенское. Даже стыдно стало. Когда видел при живой маме, на ней – вроде ничего, нормально. Она живая, и оно все живое. А без нее – мертвые тряпки. Я, конечно, мог бы ей все самое лучшее и модное купить – не хотела. Привозил, всучивал – то размер не тот, то не нравится. Добровольная нищета. Принципиальная.

…

Гусева просматривает документы по второму разу. Сзади очередь дышит нетерпением и раздражением. Листы трясутся в дрожащей руке пожилой дамы.

Наконец Гусева поднимает на меня глаза:

– Я правильно понимаю, что Кухварев ваш родственник? Про которого пишут?

– Отец.

– Ну да, вы же Олеговна. Неоднозначная ситуация…

– Послушайте, я изучила, что требуется при смене фамилии и что этому мешает. Ничто не мешает.

– Ошибаетесь. Если человек в розыске, под следствием, под подпиской о невыезде, мы в этом случае не можем.

– Я не в розыске, не под следствием и не под подпиской.

– Но ваш отец…

– При чем тут отец?

– Неоднозначно, говорю же…

Рука пожилой дамы трясется все сильнее, дама дышит все тяжелее, со свистом.

– Девушка, у нее неоднозначно, тогда отложите, а у меня однозначно, давайте закончим!

И пихает листы в окошко.

– Не надо ничего совать! – с досадой отвечает Гусева. – Если я все буду откладывать, я вас так всех отложу, понимаете? Я обязана с каждым доработать!