Алексей Слаповский - Ксю. Потустороння история

Наташа в это время что-то искала телефоне, нашла и сказала:

– Можно и так, и так. И обусловливать, и обуславливать.

– Не может быть! – не поверил Суров.

Наташа дала ему телефон, он посмотрел.

– Черт знает что, подгоняют язык под охлос! Но, между прочим, тут указано, что для грамотной речи предпочтительней обусловливает! А для письменной – обязательно.

– Но я же не письменной речью сказал, а устной! – оправдался Коля. – Так, как народ говорит.

– Народ?! – взвился Суров. – Лучше не беси меня, Коля! Народ, бля! Все вы, суки, под народ косите, включая ваших самых верхних! Под народ, а еще под гопников, под блатату! Нет, под гопников на здоровье, вы гопники и есть, но под народ – права не имеете! Сделали из людей холопов, крепостных практически! Скажешь, нет?

И Суров разразился целой речью про власть и про народ, с конкретными примерами, с цитатами, при этом накладывая в тарелку по хорошей порции из всех блюд. Нина слушала его одобрительно, Оля равнодушно, Наташа пережидала, подняв бокал с шампанским, бутылку которого между делом ловко, бесшумно открыл Паша, а сейчас он тоже, как и Суров, заботливо накладывал себе еду, неопределенно усмехаясь – он соглашался со словами Сурова, но считал их пустыми и бесполезными. Ну да, дважды два четыре – и что? Что дальше? Ничего.

Коля пробовал вилкой то, что положила ему Нина, и похихикивал вполне благодушно. Он не пытался перебивать, дал возможность Сурову высказаться, но сейчас я вижу и понимаю, что он был Сурову благодарен. За время его речи он имел возможность короткими взглядами присмотреться к Оле, а это для него было важнее всего. Во взгляде его, как бы невнимательном, рассеянном, прятались и обожание, и печаль. Печаль – потому что он видел, что Оля стареет, обожание – потому что, влюбившись в нее на втором курсе, он так ее и пролюбил сорок лет.

Оля рассказала мне после, что Коля ждал и надеялся до тридцати лет, а потом все же женился, у него сын и дочь, которых Коля обожает, а жену свою вот уже лет двадцать ненавидит, но уходить не собирается, потому что прикипел по-черному, так он и выразился, по-черному прикипел, а главное – не к кому идти, никого он даже близко не полюбил так, как любит Олю. Коля – человек стопроцентно приличный, до дрожи боящийся нарушить правила своей социальной группы, прайда, как сказал Суров, аккуратный, скромный, однако трехэтажный особняк себе все же построил, иначе товарищи его бы не поняли, но раз в год-полтора он срывается и уходит в небольшие запои. И тогда обязательно приезжает на служебной машине к Оле, плачет, говорит ей о своей любви, просит выйти за него замуж. Всю ночь он так изливается, но с рассветом, строго с первым лучом солнца морок с него спадает, он скомкано извиняется, идет в ванную, там умывается, сморкается и, не простившись, уходит, и потом месяцами не заезжает, не звонит, однако на каждый день рождения неуклонно появляется.

В то время, после посадки мужа, когда Оля уступала всем, она решила уступить и Колю. Получилось глупо – страшно взволнованный Коля, мужчина небольшого роста и худенький, барахтался на Оле и ничего не мог сделать, только жалобно просил:

– Пожалуйста, пожалуйста!

– Что? – не понимала Оля.

– Пожалуйста! – повторял Коля.

– Да что?

– Пожалуйста!

Оля догадывалась, что Коля просит помощи, просит как-то возродить его исчезнувшую от волнения мужскую силу, но она не желала этого делать, да и не умела, и не собиралась учиться. Он так ее утомил, что Оля оттолкнула его, Коля свалился на пол. Сидя на полу, он заплакал (это был как раз период запоя) и начал рассказывать, что его недавно схватили люди из органов, из КГБ (наверное, во второй половине восьмидесятых), пытали, били по почкам и другим местам, именно поэтому он временно бессилен, у него, может быть, теперь не будет детей, а они, сволочи, требовали во всем признаться и выдать всех, но Коля не такой, он умрет, а своих не выдаст. История была явно сочиненная, Колю не могли пытать в КГБ уже потому, что он на закате советской власти сотрудничал с органами, правда, ни о ком не доносил, являлся чем-то вроде эксперта по гуманитарным вопросам в целом и по деятельности расплодившихся экстрасенсов и самодеятельных психотерапевтов в частности.

И вот Суров обличал, Коля исподтишка любовался Олей, Паша начал есть, Наташа держала бокал, а Оля оглядывалась на балкон, собираясь выйти покурить. И уже приподнималась, но Наташа, увидев это, громко сказала:

– Пап, все согласны! Можно я за маму тост скажу, если ты не против?

Суров осекся.

– Извини, – он дотронулся до плеча Оли. – В самом деле, не вовремя. Потом поговорим.

– Говори, не говори, – меланхолично произнес Паша, – а ясно одно: мы с вами ничего не решали, не решаем и решать не будем.

Он выглядел при этом очень довольным – и оттого, что успел хорошо закусить, и оттого, что удачно, коротко и емко сформулировал мысль о своем и общем бессилии.

А я четко помню, как во мне вспыхнула волна (идиотский оборот, неправильный, но мне почему-то нравится), волна острой неприязни к Паше. Глупый и самодовольный, подумала я, неужели он мог мне нравиться, неужели я с ним впервые испытала то, что мучает или радует Ясу по отношению к мужскому полу вообще? Дурь какая-то!

А Суров на реплику Паши так и вскинулся, готовый разбить его в пух и прах, но Наташа прикрикнула: «Хватит!» – обращаясь к Паше, при этом ясно было, что и Суров имелся в виду.

И тут же сменила грозное выражение лица на торжественное, а Оля с сожалением опустилась на стул, покорно готовая выслушать все, что скажет дочь. И Наташа начала:

– Мам, я вот что хочу сказать. Спасибо, что ты есть, потому что, если бы тебя не было, я бы не родилась. Конечно, в этом и папа виноват, спасибо тебе, пап (Суров тут же растрогался, глаза увлажнились и заблестели), но мама – главная. И что я хочу сказать. Живи как можно дольше, потому что я тебя люблю. И я привыкла к этому, так что ты уж, давай, не лишай меня этой привычки.

– Прямо эпитафия! – не удержалась Оля.

– Чего?

– Да ладно. Любишь – спасибо.

– Люблю, да. И это основное.

Наташе было нечего больше сказать, но настрой требовал продолжения.

– Потому что, если подумать, если на чем-то мы держимся в этой жизни, то только на любви.

– А я о чем? – встряла Нина и тут же замахала рукой: не мешаю, молчу, молчу.

– И я, мам, всегда рада, что у меня есть человек, – голос Наташи дрогнул, – к которому я всегда могу прийти и который меня поймет. Потому что, и я прошу никого не обижаться, но дороже матери у нас никого нет на этом свете.

– Матери и патери! – с шутливой обидой добавил Суров. – То есть папы!

– Это да, но я что хочу сказать. За тебя, мам. Что ты самая у меня красивая, самая умная, вся в меня. Что ты всегда меня поддержишь и позаботишься. Что ни разу в жизни я не видела от тебя ничего плохого! За тебя!