Андрей Виноградов - Не ум.ru [litres]

– Ну-ка, живенько признавайтесь, что пили коньяк. Да-да, вот из этой квадратной… Я точно помню, что в бутылке было больше. И вкус какой-то странноватый – каким чаем разбавили? Цейлонским? Это кто-же разрешал цейлонский брать?..

И так далее. Это из той жизни. Меня веселило, когда мама говорила про вкус, открыв пробку и принюхиваясь издалека, как нас учили на уроках химии нюхать пробирки с чем-нибудь вонючим и небезопасным. По-моему, она в жизни не прикасалась к алкоголю. То есть именно что прикасалась. Руками. Имея в виду профессию. Но внутрь – никогда.

Мне было смешно, маме нет, а друзей я тогда подрастерял. Однако с теми, что остались, я бодро выменивал свою кровь на деньги и положенный донору кагор, чтобы позже выменять выручку на портвейн. Мы благоговели перед Солженицыным и не боялись в своем кругу насмехаться над старцами со Старой площади. Площадь в наших глазах старила старцев еще больше, души старила. Как их во все времена старит власть и безбоязненное ее применение. Наверное, правильнее думать о чёрствости, но если вспомнить о хлебе, то все со всем совпадет.

Сейчас я завидую старикам, понимая, что им дозволено ошибаться и не признавать ошибок, потому что жизнь сама все разложит по полкам, уже не их жизнь. Им ничуть не легче, чем нам, наоборот – труднее и хуже, но они, пережившие войну и послевоенное, все же не так наивны, как до недавнего были мы. Стаж, пребывания вне наивности, важен. Наше же поколение в зените жизненного пути оказалось сломанным через колено и сломленным через подлость и предательство. Даже нынче, кое-как прижившиеся к новизне, мы необходимы исключительно для одного: штопать сношенные носки лицемерия. Люди-нити. Тонкие, легко рвущиеся, ненадежные, но уверенные в надежности тайной своей правоты. И все такие одинаковые… Мне кажется, нас даже нет смысла хоронить по отдельности. Но об этом я с мамой ни сегодня, вообще никогда говорить не буду, потому что я наперед знаю все, что услышу в ответ. И услышанное меня не порадует. Но куда больше ее расстроят мои слова.

В дополнение к профессии по призванию и призванию… просто призванию, в маминой жизни наличествует два амплуа, так сказать, «по жизни». Первое. Мама считает себя подло, коварно, незаслуженно брошенной женой и по неведомой мне причине подчеркнуто безразлична к внукам. Нет, вся «обязаловка» конечно же налицо: подарки к датам, выборочные утренники, разговоры о жизни… Именно они, вечно ведомые в манере наемного ментора, не допускающего иных мнений, а зачастую и просто вопросов, позволяют моей дочке и отпрыскам моей сестры примерно так справляться о здоровье моей мамы: «Как там наша не бабушка?» Если я указываю на недопустимость сарказма в отношении близких, мне тут же с невинными лицами напоминают, что бабушка сама вытребовала, чтобы внуки называли ее по имени. Причем полным именем, не уменьшительным, это чистая правда. Учитывая, что надо мной попросту насмехаются, эта правда отвратительно вероломна, но делать нечего, я сдаюсь, так как что-либо возразить бессилен. Обещаю себе к следующему разу подготовиться… Не лучше, а вообще подготовиться. Но… Нужно ли продолжать. Просто «но…».

Правильно выговорить замысловатое имя в нежном возрасте детям было непросто. От Василисы оставалась «…изя», и я неожиданно открыл в матери антисемита. В общем, чего особенно рассусоливать: правы дети. Не бабушка. Этот печальный «титул» я произношу про себя в два слова, тогда как внуки моей мамы – вслух и в одно, «небабушка».

Второе амплуа моей мамы сугубо… материнское: она добросовестная – очень важная строчка ее словаря – мать неудачника сына и непутевой, но очень неплохо, очень хорошо – я бы сказал, устроенной дочери. Сыну никаких дополнительных характеристик через «но» не полагается. Просто неудачник. Это вердикт.

Она вне всяких сомнений права, поэтому мы редко видимся.

Когда я навещаю маму, то, по своему обыкновению, отчаянно хочу есть. Однако всякий раз с неизбежностью наступления календарного лета, еще в прихожей, пока разуваюсь и влезаю в разношенные тапочки – в этом доме одна «гостевая» пара, группами сюда не ходят, у меня возникает настойчивая потребность улизнуть прочь. И как можно скорее. Этот импульс настолько силен, что способен подавить даже чувство голода. Но я уже опытен и точно знаю, что стоит вернуться на улицу, к мельтешащим машинам и пешеходам, как начну яростно сожалеть о допущенном малодушии. И костерить себя почем зря. Нещадно корить за неправильную расстановку приоритетов. А ведь мама всегда нещадно бранила меня именно за это. Как и во всем остальном, говоря о приоритетах, мама была убедительна и права. Это ведь правда не одно и то же?

С того дня, когда я не пересилил себя и остался голодным, я пытаюсь одновременно решить две задачи: поесть и ни минуты лишней не задержаться. Это требует виртуозной прогулки по самому краю, но я смел, я хожу, потому что в противном случае все сложится еще хуже.

Если я своевольничаю на кухне, мама сердится, но иногда я не могу с собой справиться, так аппетитно пахнет. Даже, наверное, не с голодухи. Жаль, проверить предположение мне так ни разу и не удалось.

– Не можешь подождать, пока нормально на стол накрою? Ну что ты кусочничаешь? – шумит. – Сейчас руку обожжешь. Тебе мало одного гастрита?

– А бывает два? – Отшутиться с набитым ртом трудно. К тому же про руку маме не следовало говорить, «под руку» вышло, сразу же и обжёг. Но не руку, а губу и язык. Не менее важные части тела. Правда, зависит от того, чему себя посвятить.

– Не умничай, – придавливают меня авторитетом возраста, который подразумевает какой-никакой опыт, позволяющий отличить ум от умничанья. А ёр от ёрничанья?

Я молчу, потому что сказать такое означает бросить маме в лицо «Ан гард!», сигнал о начале боя. И никто не спросит меня «Эн ву прэ?» – «готовы ли вы?» Потому что судья поединка обязан задать этот вопрос обеим сторонам, а мама – она и судья, и сторона… Так что разумное отступление мне не светит, иначе конечно я благоразумно топнул бы ногой и поднял оружие вверх, сообщая, что не готов. Я не знаю тонкостей фехтования, поэтому не уверен, что это салют, но я бы отсалютовал заранее. Потому что мама про себя произнесёт необратимое «Алле!» и… поединок начнётся.

Мама часто так говорит, словно бы негодует на какой-то досадный, только ей известный пустяк. На до срока покинувшую манжет пуговицу, к примеру. Манжет модно завернут, никто не видит неряшливости, но она о ней знает и это знание мешает ей жить.

Мои ссоры с мамой всегда отличают резкость, жесткость, бескомпромиссность, обрамленные внешней сдержанностью и аккуратным выбором выражений. Словно два не самых приятных друг другу, однако благовоспитанных человека вдруг испугались возможного налаживания добрых отношений и уверенно, резво и одновременно нарушили сложившийся статус-кво в неблагоприятную сторону. Эти правила сложились сами собой. По обоюдному, можно сказать, согласию. Но скорее всего, я себе льщу.