Андрей Виноградов - Не ум.ru [litres]

В наших ссорах никогда никто не выигрывает. Но по определению всегда побеждает мама. Я – по ее словам, совершенно «бесчувственный», – принимаю мамину сторону, соглашаюсь с упреками, некоторые поддерживаю даже слишком активно, предлагая развернутые примеры материнской святой правоты. Подозрений, однако, не вызываю: самоуверенность моей мамы не знает пределов. То есть я обычно сдаюсь безоговорочно, неискренне, но абсолютно сознательно. И, не теряя инерции жульничества, приступаю к налаживанию отношений. К примирению. Чувствую себя при этом порабощённым войной и… врагом самому себе.

Порой мне кажется, что самый простой, заурядный выход – не общаться – прекрасно устроит обе стороны. И это пугает пуще любых ссор. Мало что сглаживает острые углы человеческих взаимоотношений так, как собственные страхи. Но они не делают нас убожествами, как хотелось бы думать человекам сильным, отважным, ступающим по головам. Правда, жаль, что сами мы о себе именно так и думаем.

Противно застревать в мерз…оте. Без «л». Без любви, теряя личность. Но ведь мама же.

Однажды я стоял у нее на балконе, мама с кем-то строго и обстоятельно говорила по телефону, а я неотрывно смотрел вниз с пятого этажа. Улица была пустынна – в ее квартале, как и в моем, мало кто по ночам прогуливается. И днём-то с опаской. Но темнота скрыла привычную неухоженность ландшафта и заброшенность людских жизней, самые юные из которых успеют застать эру переселения на Марс. Потому что Марс после убитой Земли – это будущее. А мы, нынешние люди, – уже прошлое. Мусор Галактики. За компанию «мусором» тьма вперемешку с туманом прибрала колдобины, разваленные тротуары, убогие кусты, забрызганные грязью из-под колес. Я зажмурился и представил себе белым снегом присыпанную траву, как водоросли морской солью…. Не так много есть на свете мест, где жена, перебарывая в себе женское, посоветует припозднившемуся мужу остаться до утра где-то там, где она не знает, а ей божатся, что у сослуживца. Думал ли градостроитель, но возводит рай для «ходоков». Я так долго и пристально вглядывался в глубину картины, уже бездумно, что инстинктивно сделал шаг назад. Будто с паузы снялся. «Pla-a-ay». Тут мама сказала:

– Тебе пора, дальше только холоднее будет.

О чем она говорила? Что имела в виду?

Бывает, что посреди выяснения отношений мама вдруг замолкает. У нее целый арсенал молчаний: недоуменное, презрительное, лихорадочный поиск решения… Некоторые из них нуждаются в подкреплении мимикой, иные – нет. Молчание, с которым чаще всего приходилось соприкасаться, – я ведь тоже замолкал и мы соприкасались молчаниями, было приговаривающим. Мне оставалось только согласно кивнуть. «Вина доказана, милосердия не алчу». Кивок был условностью, его можно было исполнить… глазами. Просто моргнуть, придержав веки в нижней позиции чуть дольше обычного. Мне казалось, что такой финт позволяет считать разгром не полным и уж точно не окончательным. «Полусдался», так сказать. И считал такое положение вещей небольшим сыновьим отыгрышем. Впрочем, победитель в тонкости моего боя с оппортунизмом не вникал, а может и вовсе не замечал, как не замечают неровности почвы взгляды, устремленные к горизонту. Но и не торжествовал, не строил из себя триумфатора, как поступил бы я на мамином месте. Каков резон возвеличивать закономерность?

Иногда нам каким-то чудом удается без потерь выйти из кухонной перепалки, и тогда мы можем как о само собой разумеющемся поговорить о дурном нраве погоды, о лицемерии и корыстолюбии власти и церкви… «Первый венчанный однополый брак», как мама определила этот альянс. О Коровине, наконец. Нам обоим он нравится, особенно плакат «Дмитрий Донской». Почему плакат? Не знаю. Загадка. Как и все во вкусах и предпочтениях. Пусть нам так не кажется.

Иногда обсуждаем книги. Наверное, реже всего остального. При том, что разговоры о литературе куда менее эмоционально заряжены, чем те же слухи про патриарха, а значит, почти безопасно при наших-то застарелых разночтениях. Однако если уж посчастливилось разминуться с одной ссорой, то глупо проваливаться в другую. Мы оба это понимаем и поэтому разыгрываем благодушие людей, чьи жизни творящееся вокруг свинство впрямую не задевает.

Среди писателей у нас почти нет общих привязанностей, и я выбираю со своей «полки» тех, кто мог бы, на мой взгляд, маме приглянуться. Рассказываю, чуть подправляя акценты в привечаемую мамой сторону, ведь редактор. Иногда получаю приз: «Ну не знаю… Может быть, и стоит полистать». Читать за мной – много чести, «полистать» – в самый раз.

Часто на два голоса мы льстим старой театральной школе. Редкий случай, когда яблоко не под сливу закатилось. Про новый эпатажный театр знаем до безразличия мало, ловим слухи с полей чужих шляп. Впрочем, это не мешает ему получать от нас «на орехи», как говаривала бабуля. Да, несладко театральным новациям с нами приходится. Горше только телевидению.

Я уверен, что театр мы обижаем зря, но разговор поддерживаю с готовностью, даже пылко. Иногда сам начинаю верить в то, что говорю, правда, всё это ненадолго.

Когда мы общаемся так, в унисон, я расслабляюсь. Я сыт, мне неожиданно хорошо, уютно, я утрачиваю бдительность и засиживаюсь. Но судьба, вопреки обычному правилу, прощает мне легкомыслие. Уходя, я целую маму в щеку и честно думаю, что на следующей неделе обязательно загляну. Даже говорю ей об этом. Когда наклоняюсь к ее лицу, она проводит рукой по моим волосам… Я и сам знаю, что давно пора сходить в парикмахерскую, но мама молчит. Потом что-то в ней меняется и она подталкивает меня к двери:

– Ступай.

А слышится как «Иди уже».

Кошка с подоконника, Аврора, разговаривает со мной приблизительно так же и таким же тоном, только никто, кроме меня, ее не слышит.

В лифте я испытываю эмоции человека, прогулявшегося в задумчивости по минному полю.

– Ты, как всегда, вовремя. – Мама сбрасывает цепочку и отступает в глубь прихожей. – Мог бы и позвонить. Ах да… Как я не подумала: не положил деньги… Я только-только ногти покрасила. У тебя что, леденец за щекой?

Мне кажется, что с нашей прошлой встречи она стала совсем дробная. Исчезает. Видимо, умалчивает о чем-то. Мы все исподволь исчезаем, я тоже. И даже исчезнувший, я все равно часто буду думать о ней – тоже исчезнувшей, но лучше бы после меня. А она, что бы я себе ни выдумывал, будет беспокоиться за меня. Так же, как беспокоится сейчас. Скрытно и очень по-своему. Суждено ли нам встретиться с ней за пределами этой жизни? Кого спросишь? Попы наврут с три короба, прости господи. И за то прости, что устал извиняться, освободи от повинности, стань хоть на час другом… Вот черт… А с чего это я за попов перед господом извинился? В самом деле глупо вышло.