Иван Булах - Деревенская околица. Рассказы о деревне

— И ты не сказал, чей ты? — Изумилась Елена Васильевна.

— Зачем? Ещё подумает, что по блату лезу карьеру делать.

— О чём ты говоришь? Постыдись. Вы же на одной печи спали, один хлеб с мякиной ели. Так не годится, — и за телефон.

Господи! Вот попал в переделку. Что делать? Хотел уйти, сославшись на дела, которые ждут: «Сиди!» Сижу. А они раздухарились, наливочки примут и фотокарточки рассматривают.

— А вот Мише два годика… ой, батюськи, без штанов. Всё табачишко теребил. Привычка такая была.

— Да, помню, — подхватила маманя, — все говорили: «Большой начальник будет, это верная примета!» Как в воду глядели.

Что бы я не скучал, Елена Васильевна достала из буфета коньяк. Но какой! Я такого и не видел. В хрустальной бутылке-графинчике со всякими выкрутасами. Старинный Бурбон из Франции. Налила стакан, я и думаю, а ведь не зря нос чесался.

— Выпей, Петя. Не отказывайся, а то обидишь. Миша второй год никак не осилит. Всё напёрсточками цедит. Помоги ему.

Я и помог. Для храбрости осадил стакан, вкуса не разобрал, но дух захватило. И только заглотал, открывается дверь и входит молочный брат! Увидел меня с его Францией и вытаращил глаза. Затряс башкой, а руками отмахивается, как от привидения. Вчера я его на пленуме подставил со свиньями, сегодня нахамил в кабинете, а сейчас в его доме, как последняя свинья, хлещу коллекционный коньяк. Сцена, скажу вам, жуткая. Но тут Елена Васильевна тянет его за рукав и заговорщицки шепчет:

— Угадай, кто это у нас в гостях? — На маманю показывает.

Он пригляделся и вдруг расплылся в улыбке от уха до уха.

— Узнал! Тётя Луша! Здравствуй, родная! — Да как кинется к ней, обнимает, целует, та в слёзы, Елена Васильевна — за ней. Господи, прямо навзрыд, как с ума посходили, аж подвывают.

— А это кто? — сквозь слёзы Елена Васильевна, — не узнал?

— Нет, не припомню.

— Да это Петя, так сказать, по Зорьке твой молочный брат…

Я не силён в психологии и не могу описать, что можно было прочитать на его лице кроме досады, изумления, радости и сожаления. Много ещё чего было намешано. Он даже рот открыл, совсем как наш деревенский дурачок Ганя Осипов.

Потом все разом загалдели. Смотрю и глазам своим не верю. Из первого секретаря Михаил Фёдорович превращается в простого мужика. Галстук снял, расстегнул ворот, в одних носках и, главное, лицо изменилось и стало простецкое, смешливое. Надо сказать, что к тому времени Елена Васильевна серьезно болела и он всё делал, лишь бы скрасить её последние годы. А тут такой случай. Стали вспоминать родную Ельцовку, всё про какого-то Стёпу буровят, опять тусуют фотокарточки, смеются, как он теребил табачишко. Он тоже смеётся. Потом маманя спрашивает:

— Мишань, а как мой Петруша работает? Справляется?

У меня сердце захолонуло.

— Ещё как справляется, — говорит «Мишаня», — вчера помог на пленуме с докладом, сегодня хорошо растолковал Устав.

— Значит, способный, справляется. Ну и слава Богу.

— Не то слово, тётя Луша, гигант экономики, — а сам смеётся.

Тут он посмотрел на часы и заторопился.

— С вами хорошо, но надо на работу. Там меня люди ждут. Неудобно опаздывать. Тётя Луша, ждём вас в любое время в выходные или после работы. Чтоб посидеть не спеша. Ты даже не знаешь, как я рад тебя видеть. Даже машину за тобой пришлю.

Я тоже засуетился, но Елена Васильевна вмешалась:

— Миша, пусть Петя побудет ещё с нами.

— Конечно, оставайтесь, Пётр Сергеевич, — говорит он, а сам галстук нацепил, на все пуговицы застегнулся и опять как одел маску. Строгий и официальный.

Я заартачился, вроде и у меня тоже горят важные партийные дела, но он отозвал меня в коридор и один на один шепчет:

— Мы, братишка, потом потолкуем, а сейчас делай что они говорят. Сиди с ними сколько надо. Исполняй.

На другой день прихожу на работу и места себе не нахожу. Как теперь себя вести? Вызывает Егоров, и как ничего не бывало, даёт какое-то дело. Сделал. Похвалил и даёт другое. Вроде и не было никакого недоразумения, и это не он давился таблетками из-за меня. И от этого ещё противней. Чувствую себя прокажённым, от людей шарахаюсь, мне казалось, все недвусмысленно ухмыляются во след и шепчут: «Этот гусь с мохнатой лапой!»

Как-то открывается дверь и входит Василий Павлович.

— Пётр Сергеевич, вы ко мне в претензии?

— Да что вы! Как раз наоборот.

— Почему шахматы забросили? Жду.

Три дня промучился, Сорокин не вызывает, тогда сам стал проситься на личный приём. Да не тут-то было, у него дел и без меня по горло, всё расписано по минутам. И всё-таки попал. Вхожу. Он сам подымается мне на встречу. Улыбается.

— А-а! Молочный братишка пожаловал. Проходи, садись. Сейчас чай принесут, время у нас есть, не торопясь побеседуем.

Я напружинился как кот, шерсть дыбом, искры сыпятся. Но стараюсь держаться спокойно и с достоинством, а оно не получается. Сумбурно что-то выкрикиваю, как пьяный на митинге:

— Я не виноват! И не карьерист!.. И протеже мне вашего не надо… думаете, это я всё подстроил с маманей?

— Успокойся, брат. Садись, что ты стоишь? Давай потолкуем.

И тут я сломался. Если бы он стал кричать, а к крику я уже привык, то всё бы стало на свои места, а он не кричит, и это как-то неестественно! Чую, вот-вот зареву. Стыд-то какой, ну баба истеричная, да и только. Чтоб уж совсем не сорваться, перекрыл в горле все краники и шёпотом, как плохой артист драмы, прошу:

— Отпустите меня с миром назад. За то, что подвёл вас на пленуме и нахамил, — простите. Не по злобе всё это, а по дурости. Новичок я в этом партийном деле. Честное слово.

— Нет, в этом ты как раз и прав. Чёрт с ними, со свиньями, скажи только честно, — зачем ты мой коньяк стаканами выжрал? Ты хоть знаешь, что это было? Бурбон сорокового года! Мне его во Франции коммунисты подарили. Что за букет! Эфир! Его напёрстками смакуют, а ты стаканищем. Вот это плохо.

— Это я со страха, — говорю.

И тут он как захохочет. Взахлёб, от души.

— Ой, молодец! Ну, молодец! Ладно, проехали. Не переживай Петруха, я же всё понимаю. Это у нас ельцовских бывает. Деревня такая боевая, а люди все отчаянные. Только вот отпустить тебя с миром будет не просто. Отсюда так просто люди не уходят. И другое ясно, — здесь тебе не работать.

Теперь тебе к сведению. Я разобрался, почему завысили поголовье свиней. Тут, брат, не столько нашей политики, сколько твоей экономики. Знаешь почему напряжёнка в стране и в крае с мясом? Всё упирается в корма. К нашему «несчастью», наше алтайское зерно твёрдых сортов ценится. И забирают его, вплоть до фуражного, думают, как-нибудь выкрутимся, только вот как?

Тут всего лишь одна возможность — увеличить поголовье, тогда увеличиваются фонды кормов. Улавливаешь? А это было бы дополнительно сорок тысяч тонн комбикормов. Сельхозники подсуетились, а ты со своей правдой им всё испортил. Конечно, тут ты прав, только нас негласно заставляют изворачиваться. И это не только тебе противно. Но пока такова реальность.