Антон Борисов - Кандидат на выбраковку

В случае, если я попаду в приют для инвалидов и стариков, надежды на осмысленное существование превращались в ничто… Я понимал – это для меня равнозначно смерти, но в то же время другого выхода не было, необходимо было где-то жить. А единственный оставшийся вариант – жить в доме-интернате для престарелых и инвалидов. Это – кошмар.

Но у меня оставался еще один год, и нужно было заканчивать то, чему уже отдано много сил и терпения – приводить в порядок руки, потом думать обо всем остальном. Я написал письмо домой, чтобы окончательно выяснить: согласится ли мать принять меня. Она была моей последней надеждой, последней возможностью избежать попадания в дом-интернат для инвалидов. Я понимал, насколько мала эта крупинка земли в море охватывающего меня отчаяния, но даже такой малости не хотелось лишаться. В то же время необходимо было окончательно расставить все точки. Я написал письмо и стал ждать.

Вскоре мне сделали последнюю операцию. Она была точным повторением первых двух. Я также открыл глаза в реанимации и если бы тогда верил в Бога, то мог бы сказать, что Он хочет, чтобы я еще жил, что Он оставляет мне шанс что-то сделать в этой жизни.

На следующий день меня привезли в палату. Состояние мое было, мягко говоря, нехорошее. Кроме общей слабости я чувствовал еще и какой-то внутренний упадок. На все вопросы медсестер я старался отвечать и улыбаться, но что-то все равно пробивалось наружу. Видимо, это было заметно, потому что все, кто говорил со мной, старались поднять мое настроение. Одна из медсестер, зайдя в палату, присела ко мне на кровать.

– Ты чего такой невеселый?

– Я? Нет, все как обычно. Слабость только во всем теле. Поспать, наверное, нужно.

Я говорил, стараясь как можно тактичнее намекнуть, что меня следует оставить в покое. Мне почему-то ни с кем не хотелось говорить. Медсестра поняла. Она встала с кровати, собираясь уходить, и вдруг обернулась.

– Я совсем забыла. Вчера, пока ты был на операции, тебе пришло письмо.

– Письмо? Откуда?

– Я только сейчас вспомнила. Оно у нас там, на столе в «сестринской» лежит. Сейчас принесу.

Девушка ушла и быстро вернулась. В руках был конверт.

– Тебе его открыть?

Я лежал с перевязанными руками.

– Открой и подержи, пожалуйста, я прочитаю.

Она развернула лист бумаги, буквами в мою сторону и постаралась держать его ровно. Письмо было из дома, от матери. Я прочитал: «Здравствуй, сын!» А дальше… Дальше были несколько слов, которые я ждал, и которых очень боялся. Я знал, что когда-нибудь мне придется прочитать или услышать что-то подобное, но мне очень не хотелось, чтобы это произошло.

Однако сейчас выведенные маминой рукой эти слова были перед моими глазами: «Домой не приезжай. Ты никому здесь не нужен, и ухаживать за тобой некому». Вот и все письмо. Надо было начинать приучать себя к мысли, что дома у меня больше нет. Нет совсем.

– Спасибо! Я прочитал!

– Ну что? Хорошие известия?

– Долгожданные, – сил на улыбку у меня уже не осталось.

– Я посплю, хорошо? Можно мне обезболивающий укол сделать? – я постарался «перевести стрелки» с темы, на которую мне сейчас не только не хотелось говорить, но и думать.

– Да, да. Я сейчас, – она вложила лист бумаги в конверт. – А куда это положить?

– В тумбочку, в верхний ящик.

Через несколько минут она вернулась со шприцем в руках. Сделав укол, сестра посмотрела на меня, видимо еще о чем-то собираясь спросить. Я опередил.

– Я посплю? Слабость жуткая.

Оставшись один, я некоторое время думал о том, что мне теперь делать. После письма, после этих «долгожданных» слов. Однако обо всем этом думал я очень недолго. Сил у меня к тому времени не осталось. Я провалился в сон, на некоторое время избавившись от боли и пыток вопросами, на которые не находил ответов.

Он смотрел на всех свысока, не отличаясь при этом высоким ростом. Свое превосходство над другими он объяснял тем, что принадлежал, как он сам выражался, к «рабочему классу – гегемону советского общества».

Иван приехал из Тюмени, где работал на буровой. К нам его положили после того, как он рассорился с ребятами из соседней палаты. Причин он не называл, однако отзывался о своих бывших соседях очень презрительно. С ними он прососедствовал два с половиной дня. И за это время сумел достать всю палату своим агрессивным занудством. То кто-то, выходя в коридор, не закрыл за собой дверь. Потом кто-то из соседей открыл окно без консультаций с Иваном. Гегемона-работягу раздражало все: громкий смех, оживленный разговор, храп, кашель, чужие костыли, прислоненные к спинке его кровати, неплотно закрытый кран. Был бы хоть малейший повод, а уж Ваня, как хороший дизель, моментально заводился и начинал тарахтеть, раздражая окружающих.

Так продолжалось два дня. На третий, рано утром, Иван пошел жаловаться на своих соседей заведующему отделением. Заведующий пообещал что-то предпринять. Иван ушел. А через час заведующему пришлось рысью бежать и разнимать дерущихся.

Инициатора потасовки перевели в нашу палату. При этом заведующий пригрозил ему, что в случае, если и здесь будут возникать какие-либо недоразумения, он не станет даже искать зачинщика, просто выпишет Ивана без продолжения лечения и без выдачи больничного листа. Угроза подействовала. Во всяком случае, хамить он перестал.

Иван боготворил деньги. Наличность была для него главным показателем ценности человека. Объем кошелька собеседника был решающим в определении его значимости и места, которое тот занимал в этой жизни по сравнению с самим Иваном. Себя же он оценивал исключительно высоко, потому что, как он выражался: «Я – рабочий и я создаю все богатства в этом государстве». Соответственно этому утверждению «гегемон» требовал почтительного отношения к себе со стороны всех остальных.

Нужно сказать, что я впервые столкнулся с человеком, имеющим такое отношение к деньгам и к жизни. Он откровенно презирал всех, о ком говорил, в том числе пренебрежительно отзывался о лечащих его врачах. Понимание того, что он на своей буровой вышке зарабатывал значительно больше, чем врачи института, делало его отталкивающе чванливым и заносчивым.

Впервые увидев меня, Иван как-то странно хмыкнул и, оглядев остальных, неожиданно спросил.

– А чего его так обрезали? – и снова хмыкнул.

Мои соседи – двое молодых парней Алексей и Юрий, аж привстали от такого «черного юмора». И быть бы скандалу, но я их опередил.

– Меня зовут Антон, – представился я.

– А-а-а, так ты еще и разговариваешь?

В его голосе слышалась угроза. Было непонятно, чего он хочет, и совсем не хотелось, чтобы все начиналось так нехорошо. Более чем пятнадцатилетний больничный опыт научил меня находить общий язык почти с каждым, с кем приходилось жить в одной палате. Я знал, что ни в коем случае нельзя начинать знакомство с конфликта.