Антон Борисов - Кандидат на выбраковку

– Это ты сам должен решать.

– Не хочу я ложиться под наркоз. Мне ведь сказали, что я могу жить с этой опухолью еще очень долго.

– Но ты же сам говоришь, что боли сильные.

– Последнюю неделю боли почти пропали.

– В любом случае, решать должен только ты, – повторил я, ставя точку в разговоре. Это было только его дело.

– Я знаю. Все равно под наркоз сейчас ложиться не хочу. Вполне может быть, что опухоль больше не будет расти.

– Может быть, а может и не быть. Может проще перетерпеть сейчас и потом быть спокойным, – мне этот бессмысленный разговор был неприятен. Все слова произносились впустую. Если он принял решение, то зачем спрашивает? Ну, а если решения до сих пор нет, то я ничем ему помочь не могу. Брать на себя ответственность за чье-то здоровье? Извините…

– Если сам не можешь решить, позвони жене. Спроси ее, что она об этом думает, – я надеялся, что он, наконец, отстанет от меня – своих проблем выше крыши.

– Завтра она мне должна позвонить. Завтра и спрошу.

Иван откинулся на подушку и снова взял в руки газету.

Я, так же как и он, вернулся к прерванному занятию. Однако заниматься своей рукой долго не пришлось. Минут через пять «чтение» газеты Ивану наскучило. Или, скорее всего, у него не было больше сил сдерживать свое мрачное любопытство.

– Зачем ты живешь? – совершенно внезапно спросил он.

– В каком смысле?

– Почему ты живешь?

– Я не понимаю?

– Ну, вот какая от тебя польза?

Вопрос был конкретный и застал меня врасплох. Не потому, что я никогда не задумывался над этим. Напротив. Как раз ответы на подобные вопросы я мучительно искал, когда стал осознавать, что окружающие не воспринимают меня всерьез, потому что видят во мне болезнь и ничего кроме болезни. Но в тот момент простых и ясных ответов у меня не было. Конечно, я понимал, что делать что-либо нужное, приносить пользу людям – все это не является непосильной задачей для меня. Даже если я не имею возможности передвигаться, и даже если мои руки не работают в полную силу, все равно можно найти себе занятие, плоды которого будут востребованы окружающими. Это было понятно мне, но выразить свои чувства и мысли словами я еще не мог.

– Что ты предлагаешь?

– Почему ты не удавишься? Ну-у, это… Почему не повесишься?

– А почему ты об этом заговорил?

– Потому что, вот смотри, ты – живешь. На твое лечение тратят деньги. Государство тебе платит пособие. А в то же время кому-то, кто может передвигаться, у кого нет проблем со здоровьем, может не хватать денег. На еду или на квартиру.

Он уже сидел на кровати, говорил горячо, при этом размахивая руками. Но что-то в его логике не связывалось.

– Если у человека нет проблем со здоровьем, и он может ходить, то, очевидно, он сможет сам заработать деньги? Вот, как ты, к примеру.

– Да, конечно, может. Но вот пока ты живешь, на тебя, сколько всего расходуется? В то же время у кого-то это все забирается.

– Я понял. Но вот что ты предлагаешь?

– На твоем месте я бы давно повесился. Зачем жить? – он смотрел на меня, очень внимательным взглядом.

– Знаешь, не дай тебе Бог, оказаться на моем месте, – я искренне не желал кому бы то ни было пережить хотя бы малую толику того, что довелось пережить мне. Было непонятно, почему Иван вдруг заговорил об этом.

Ему-то, на своей буровой, в окружении жены и четырех детей, какое дело до моей жизни и смерти?

– Я бы, правда, не смог так жить. Семьи у тебя быть не может. Работать нормально ты тоже не сможешь никогда. Никакой пользы. Зачем?

Высказавшись, он облегченно вздохнул, всунул ноги в ботинки, стоявшие рядом с кроватью, и вышел в коридор, оставив меня наедине со своими мыслями. Злости в его словах не было. Обидеть он меня не смог. То, о чем говорил Иван, я сам тысячекратно прокачивал через свое сознание.

Так, жить или не жить? Вряд ли кто-нибудь еще столько раз задавался гамлетовским вопросом, ответом на который были не аплодисменты зрительного зала, а вполне конкретная – моя – жизнь. Иван не знал, сколько раз я был на грани, сколько раз я приходил к решению о том, что жить дальше нет смысла. И столько же раз что-то останавливало меня, и я продолжал жить.

Почему? Боялся ли я умереть? Трудно сказать. Точно знаю, что физическую боль – эту одну из составляющих страха – в расчет я не брал. Натерпелся и притерпелся за всю жизнь и был вполне согласен еще немного помучиться, чтобы навсегда избавиться от плотских страданий, переполнявших мое тело.

Может быть, сердечные человеческие отношения, финансовое процветание и заманчивые планы на будущее останавливали меня? Тоже нет. Друзей у меня не было, родные от меня отказались, а в ближайшем и оставшемся будущем меня ожидали тридцатисемирублевая пенсия по инвалидности и казенный дом-интернат с казенной едой, казенными одеялами, казенными отношениями, казенным милосердием и казенными похоронами. Ужасное место, оказаться в котором для меня было все равно, что заживо лечь в могилу. Мысли об интернате, одиночестве и постепенном погружении в трясину слабоумия вызывали ответные мысли о самоубийстве, которые время от времени заполняли все мое существо.

Вот только в самый последний момент, в самые черные минуты отчаяния что-то удерживало меня от рокового шага. Так что же? Может быть гамлетовский «страх чего-то после смерти»? Не знаю. Если вдуматься, то мое земное существование, лишенное всего самого дорогого для человека: общения с друзьями и женщинами, плодотворной работы, рождения и воплощения идей, знакомств, открытий, путешествий… лишенная подвижности, а значит, и всего с ней связанного, замурованная в четырех стенах, моя жизнь мало чем отличалась от Вечной Безмолвной Пустоты – того что, как мне казалось, ожидало меня за порогом бытия. Так чего мне бояться? Загробного одиночества? Это слишком… Я был бесконечно одинок и несчастен сейчас, и, конечно же, не боялся, что стану еще более несчастным, перейдя в мир иной. Мое атеистическое мышление категорически отвергало маловразумительное горение в адском пламени, которое полагалось мне как самоубийце и которое на фоне неутихающей боли от переломов воспринималось чем-то вроде детской страшилки на ночь.

Нет, не страх «чего-то после» удерживал меня от рокового шага, не страх был спасителем моей жизни. Спасителями и хранителями ее были Иллюзия и Надежда. Великая Иллюзия, что, несмотря на болезнь, я такой же, как другие люди, что я имею право на достойную жизнь, и Великая Надежда, что когда-нибудь так произойдет. Но это будет возможным только в том случае, если я буду жить.

Я живу – пытаюсь нащупать свой путь, рвусь использовать любую возможность, малейшую лазейку, чтобы добраться, доползти до своей цели. Но почему даже в такой малости мне отказывают? Сам же Иван, прежде чем крепко встать на ноги, прошел через много чего, нахлебался трудностей под завязку, полной ложкой, от души. Уж он-то, казалось, должен воспринять мои усилия, как нормальную человеческую потребность. Но не воспринимает. В его сознании сформировался свой собственный мир, где для успеха нужны крепкие кости и мышцы, нахрапистость и всегдашняя готовность драться за свои интересы, и в этом мире нет места таким, как я. Почему? Ведь я не стою на его пути, на многое не претендую, многого мне просто не надо – я всего лишь пытаюсь найти свою дорогу в жизни, преодолеваю, как могу, трудности и терплю. Я хочу всего лишь, так же как Иван, жить, осознавая нужность своего существования. Всего лишь найти возможность самому себя обеспечивать, а не прозябать на подачках государства, питаться не тем, что оно положит в мою миску, а тем, что я сам себе смогу позволить и сам выбрать. Потребуется сидеть на хлебе и воде? Буду сидеть. Главное, чтобы это был мой хлеб, а не казенный. Я хочу жить осмысленной жизнью, своей, а не той, которую навязывает мне безликое государство. Но Иван предлагает мне умереть. Почему? Потому что видит во мне не человека, а исковерканное болезнью тело, от которого обществу нет никакой пользы. Но ведь это же не так, Ваня!