Йозеф Пушкаш - Четвертое измерение

Мои попытки написать матери письмо, которым я тебе грозился, окончились безрезультатно; из этого можно сделать вывод, что я просто хорохорился, а в душе у меня оставались смятение и тревога. Я печатал текст на машинке: во-первых, потому, что мать видит так же плохо, как и я, а во-вторых, потому, что она никогда не умела разбирать мой почерк и из удивительного пиетета к моему высокому образованию начинала обвинять себя, говорила, что причиной всему ее малограмотность: три класса приходской школы, которые она едва сумела одолеть. Тогда, после той ночи, у меня был жар, страшно мучила жажда и сухость во рту. Я ударял по клавишам медленно и неуверенно, мне все казалось, что кто-то перепутал расположение букв: я никак не мог их найти. Количество опечаток нарастало, я делал ошибки, головки выпрыгивающих рычагов скрещивались и никак не хотели расцепляться. Приходилось исправлять и черкать, в одну минуту самое простое и однозначное понятие под моей рукой превращалось в невразумительное, невероятное скопление букв, иной раз вместо следующего слова на бумаге появлялось совершенно иное, которое я вовсе не имел в виду. Я продолжал, но предательские пальцы выстукивали только косноязычную абракадабру, лишь кое-где перемежаемую сильными выражениями, которые не имели ничего общего с тем, что я хотел написать. Вспотевшие подушечки пальцев скользили по клавиатуре; я видел два изображения, сплетающихся между собой, в голове роились бессмысленные звукосочетания и наборы слов. Я встал, помешавшаяся машинка холодным трупом лежала на столе, моя нижняя губа, засохшая и изгрызенная, вдруг лопнула посередине, и из нее сладкой струйкой мне в рот и по подбородку потекла кровь. Я стал сосать губу, потом еще раз шепотом произнес фразу, которую со всей ответственностью и в полном сознании собирался нанести на бумагу в ту минуту, когда все смешалось в грамматической вакханалии, и эта фраза, заканчивающаяся восклицательным знаком, говорила о непрощаемой обиде, о твердости и холодности, о неизбежности отмщения… Такую фразу могло породить лишь низкое ослепление ненавистью, и я понял, что никогда ее не напишу, потому что ничего этого во мне уже не осталось. По какому праву хотел я из такого далека судить и вершить, злобно и запальчиво выплюнутыми словами помешать сближению двух людей? Разве гордыня и чувство удовлетворенного злорадства заменят присутствие человека? Я поеду домой, поеду как можно скорей, и мы с мамой обо всем поговорим. Я скажу, что это ее дело, что ей не со мною жить, а с тобой и что я в отношении тебя не питаю ненависти, не испытываю потребности воздать той же мерой за обиду, которую ты нам когда-то причинил. Я скажу ей всю правду. Ты построил дом, хотя в нем и не жил; насадил сад, хотя потом его и не обрабатывал. И не только это — ты строил дом и той, другой, строил вечерами и ночами, ты каждую железку, попадавшуюся на дороге, умел употребить в дело. Нет, ты не любил сидеть сложа руки. Кто знает, может быть, ты потому и ушел туда, что у нас уже все было сделано, а там надо было еще вкалывать и строить. Интересно, под силу ли мне, с моими изнеженными ручками, хоть что-нибудь из твоей работы каменщика? Я скажу матери, что люди меняются. И что ты сейчас наверняка не тот, что раньше. И добавлю, что заодно с этим я прошу прощения себе, прошу простить мои промахи и ошибки.

Мой первый приход на работу, конечно же, не мог выглядеть иначе: в наш старый патерностер, лениво тащившийся от этажа к этажу, я вошел одновременно с Игорем Лауцким. Судя по всему, он был в редакции с раннего утра: в одной руке у него был промасленный пакет и два соленых рогалика, в другой конверт и распечатанное письмо, которое он с интересом читал. Он заметил меня краем глаза, сухо поздоровался и продолжал читать. Лифт плелся еле-еле, и тишина стала удручать меня.

— Отклик на статью? — спросил я.

Он поднял голову, искоса посмотрел на письмо и перевернул его, как будто не решался выдать секрет.

— Ну… удалось мне одно дельце. Я был в деревне и увидел там поле неубранных помидоров. В кооперативе уверяли, что не могут найти потребителя. Тогда я сфотографировал это поле, и фотографию поместили в дневной газете. Тотчас же откликнулся консервный завод. Вот, прислали благодарственное письмо, из кооператива, они даже прибыль хорошую получили. А то все бы сгнило — почти три вагона…

— Поздравляю, — сказал я искренне и без зависти. А про себя подумал: вот такая журналистская работа имеет смысл. Я желаю такого успеха каждому, и себе тоже.

На седьмом этаже мы расстались: он пошел к себе в комнату, я, трепеща, — к главному редактору. Как я должен вести себя? — думал я. Как проштрафившийся или как дорогой гость? Шеф сам облегчил мне выбор. Он говорил по телефону, поэтому молча указал на стул; сидя все становится проще… Я вдохнул запах трубочного дыма, ореолом окружавшего его лысую голову, которая обеспечила ему не одно нелестное прозвище, и сразу же четко себе представил, что буду говорить, и знал, что речь моя будет не без страха, но с прямотой.

— Репортаж я задержал. — Шеф энергично положил трубку на рычаг. — Но не потому, что поддался на твою демагогию, о которой я уже наслышан, а потому, что надо все еще раз проверить, чтобы не проскочили какие-нибудь неправильные цифры или фамилии. А теперь мне желательно услышать приемлемое объяснение.

Я зачем-то откашлялся и сбивчиво начал говорить, что репортаж я написал не лучшим образом, что способен я на большее, но, когда я пришел на фабрику, мне хотелось поскорей со всем покончить, я больше думал о себе, чем о людях, про которых собирался писать, и, если говорить по правде, они меня совершенно не интересовали, они были мне чужды и безразличны. Я пробежался по цехам и каждому подсказывал те ответы, которые ложились в заранее приготовленный шаблон. Для собственного же удобства я отказался от предложения заглянуть в какую-то вонючую лабораторию, где готовились питательные среды для бактерий и где работала одна из лучших и самоотверженных тружениц фабрики, — я предпочел записать о ней факты из вторых рук, так, как мне их вкратце изложил мой сопровождающий… И вообще, я мог бы продолжать перечень своих упущений и недоделок, но я хотел бы сказать еще одно, хотя и не в защиту себе, а просто как единственный позитивный и глубокий вывод, который я вынес оттуда: за такое короткое время, которое я уделил этой работе, тему можно было поднять лишь поверхностно, по-шарлатански. С этим скорей бы справился какой-нибудь спец из «Медицинской газеты», чем дилетант-репортер. Я понимаю, что никто не обязан мне верить, тем более шеф-редактор, но мое нежелание и равнодушие вытекали также из того, что я на каждом шагу ощущал: да, мне приходится идти по верхам, да, мне не доверяют даже так, как редактору стенгазеты или человеку из рекламы, мне потребовалось бы гораздо больше времени, чтобы привлечь людей на свою сторону и взглянуть на вещи с пониманием сути дела. Одно связано с другим: если я хочу писать о людях хорошо и правдиво, я должен разобраться в их работе, принюхаться к ней, что ли, и это нужно было осознать вовремя, еще до посещения той лаборатории питательных сред. Это нельзя придумывать просто так, дома, сидя за письменным столом — ах, мол, какие прекрасные люди производят лекарства, они охраняют здоровье, спасают жизнь человека, — а потом доказывать этот тезис, даже если это идет вразрез с фактами.