Йозеф Пушкаш - Четвертое измерение

Шеф стоял спиной ко мне возле отдернутой шторы на большом пыльном окне, и над головой его плыли голубоватые, быстро тающие облачка дыма.

— Я хочу поехать туда еще раз, и побыть там подольше, и сделать все как нужно. Я хочу сделать работу как следует, хорошо.

— Глупости! — Шеф махнул мне трубкой перед носом. — Время не ждет! У нас есть другие темы, другие задания. И вообще, тебе придется подождать, пока я тебе опять доверю какой-нибудь репортаж…

— Тогда я поеду частным образом. У меня еще остался неиспользованный отпуск, и мне надо съездить домой, к матери.

— И что тебя тянет на эту фабрику? Или тут замешана женщина?

— Может быть, — произнес я с таинственным видом.

Шеф стал серьезен: поговаривали, что трубка и женщины — две его единственные слабости.

— Знаешь что, катись! — он показал пальцем на дверь; но едва я поднялся, добавил: — Тебе повезло, у меня есть один принцип, проверенный на практике: женатые редакторы пьют меньше, чем холостые. Разве мне нужно, чтобы ты еще раз где-нибудь сломал ногу?

— Я ее не ломал…

— Все равно. В общем, почитай в коридоре приказ о выпивке в редакционных помещениях. По крайней мере будешь знать, что новое тут не будет соблюдаться… И выпиши себе командировку!

За дверью я остановился и устало вздохнул, не замечая, что за мной наблюдает секретарша главного. Мне было почти грустно: мой успех был не слишком велик…

— Вы неудачно попали, — сказала секретарша сочувственно. — Сегодня у него с утра плохое настроение: в типографии опять запороли цвет…

В тот день все катилось опасно гладко и быстро; перед самым концом работы меня еще удивил телефонный звонок: Юрай.

— Наконец-то! — Я услышал, как на том конце провода раздался вздох облегчения. — Слушай, старик, куда ты так ловко тогда провалился?

Я узнал, что он уже давно меня разыскивает: Юрай хотел выяснить, как и куда я исчез в ту ночь, но в редакции меня не было, а домашнего адреса он не знал…

— Малышка очень тогда перепугалась. Она была убеждена, что с тобой что-то случилось.

— Надеюсь, ты ее успокоил.

— С большим трудом, старик. Прежде чем исчезнуть окончательно, ты все выкрикивал, что это ты задавил фокусника, что ты теперь почти убийца и что ты прикончишь меня, чтобы доказать свою вину.

— В самом деле? Я ничего не помню.

— Черная дыра? — заржал он в трубку. — А как ты цитировал письмо от матери — тоже не помнишь?

— Сочиняешь! Этого я не мог сделать!

— Не мог? А откуда же я знаю вот это: «Приезжай-ка ты к нам домой, у нас тоже есть пригожие девицы, они знают, как мужа уважить. Приезжай… хочу с тобой посоветоваться об одном важном деле, касательно отца». Так примерно?

Я был потрясен.

— Да ведь у меня его даже не было с собой.

— Ты читал на память. Да не красней ты там понапрасну, кроме меня, никто тебя не слушал…

— Скажи мне, — спросил я, дрожа от страшного подозрения, — мы с тобой не дрались под конец?

— Еще как! Ты мне такую влепил, что я тут же с катушек долой. А ты струсил и удрал, и никто не сообразил куда…

— Слушай, Юрай, я, когда вернусь из командировки, обязательно к тебе приду…

— А когда ты уезжаешь?

— В понедельник утром, — сказал я радостно, как человек, который наконец-то дорвался до своего кровного дела.

Я не спал всю ночь, потому что у меня нет будильника и я боялся проспать: только задремлю — и тут же подскакиваю. И даже самой глубокой ночью мне снилось утро.

Отец, я очень люблю одно наше общее воспоминание, наши старые домашние утра в понедельник; мне хотелось бы однажды пережить их снова, как когда-то, хотя теперь они и другие, сегодняшние понедельничные утра… пахнущие сначала только нежной теплотой постели, эхом ночи, оставленным теми, кто поднялся на полчаса раньше и понес в серые кухни запах лосьонов и туалетного мыла, зябкий запах утренней ванны, приятно согреваемый запахом кофе с молоком или сливками, соленых яичных желтков и тмина, запеченного в белоснежной середке хлеба; запахом отглаженных воротничков и начищенных до блеска ботинок, легким ветерком беглого поцелуя для тех, кто сонно ныряет в домашнюю рощицу запахов, хватает сумку и бежит по ступенькам на улицы, свежезалитые солнцем. Только тут они с улыбкой поднимают друг на друга глаза, потому что утро звенит в воздухе, как хорошо наточенная коса, уверенно направляя их шаг по следу предшествующих дней и недель. И только в заботливой бумаге между двумя ломтями хлеба замирают последние отзвуки воскресенья, только пьяные горлышки бутылок и цветные термосы сохраняют жар ушедшей ночи. Разрумянившиеся лица движутся навстречу набирающему силу дню, заполняют остановки автобусов и трамваев, и станции, где идут поезда, лица и вопросы, наполненные до краев любопытством, — это все не изменилось и не изменится… Понедельничные поезда! Окошки касс расцветают желтым цветом, как купавки, в залах ожидания первые утренние сигареты, самые синие из всех, какие есть! Коричневые прямоугольнички картона в привычных шершавых пальцах, сиреневый иней на рельсах, маслянистая прочность шпал, почтовые вагончики, прогнувшиеся под тяжестью расстояний, громкие голоса, напряженные мускулы, бесчисленное переступание ног на месте и наконец приглушенный звук, обрывающий усталость, одиночество и бесполезность… Параллели, соединенные осями стальных колес… Посадка объявлена!

В тот понедельник я ничем не хотел выделяться. Я мечтал иметь подбородок, поцарапанный при утреннем бритье, коротко остриженные волосы и загорелый лоб; сумку с потертой ручкой, узкие брюки и ботинки, каких не увидишь в витринах универмага. Я хотел курить трубку, откашливаться и сплевывать на шероховатый пол платформы, звонко смеяться и оживленно разговаривать со множеством знакомых — о белом кроте, которого сосед выкопал у себя в саду, о яблонях, вдруг расцветших теперь, по осени, о футбольном матче с оплаченным результатом, о второй шляпе, потерянной в течение одного месяца, об аресте какого-то гангстера, об угоне самолета, о том, что вспышки на солнце прекратились…

Дизельный скорый опаздывал на десять минут; сквозь вокзальную суету я пропетлял обратно в зал ожидания. Большое зеркало на столбе перед кассой на минуту поймало мою фигуру целиком, с головы до пят, — и я увидел, что у меня подбородок, поцарапанный бритвой, короткие волосы, поношенный бежевый плащ, узкие вельветовые брюки и стоптанные замшевые туфли на резиновой подметке, заляпанной грязью. Только вот очки в серебряной оправе словно принадлежали кому-то другому, в их блеске словно застыла скрытая, неистребимая индивидуальность…

Разве это не так? Самая важная дорога — та, которая повторяется. Повторяемость составляет суть дороги и человека, который по ней идет. Предшествующее дерево есть причина дерева последующего, верстовой столб на дороге есть причина следующего верстового столба. Разве это не так? Нет причинности в том, что является лишь последовательным рядом? Если б не было того, что остается на месте, не было бы и движения; не было бы однообразия — не было б и перемены. Только пройденный путь приобретает глубину воспоминаний, потому что он привязывает нас к себе, влечет и обретает. Если бы человек не возвращался, он не нашел бы того, чего не заметил сначала…