Валентин Блакит - Возвращение на Сааремаа

Пожив-послужив почти год, все больше убеждался: «ба­тя» просто «заострял вопрос», рисуя в их воображении эсто­нок черт знает какими соблазнительницами и блудницами, готовыми едва ли не на ходу сдирать штаны с каждого воен­ного. Глупости, конечно. Да обычные девчата, может быть, даже в этих необычных условиях у них больше достоинства, чем у выборжанок, на которых насмотрелся, бывая в уволь­нениях, чем у его землячек. Будто только здесь безотцовщи­на?

И еще поразило: почти всех эстонок природа наделяет хо­рошим музыкальным слухом. Возьмет в руки любой музы­кальный инструмент, попиликает-попиликает, побренчит-побренчит минуту-другую и - заиграла. Аккордеон - почти в каждой хате, похоже, он у эстонцев национальный музы­кальный инструмент. Если не во всей Эстонии, то на Сааремаа - точно. Тихими вечерами девчата выходили с аккорде­онами иа улицу...

Он любил эти редкие вечера, когда природа засыпает в тихом раздумье, море дремлет аж до самого горизонта в глу­боком штиле, глохнут, молкнут даже надоедливые крикли­вые чайки. И вот где-то в конце деревни подает голосок, на­страивается на мелодию аккордеон. Мелодия стройнеет, де­лается такой тоскливо-печальной, что сжимается сердце. К ней подлаживается, настраивается еще один, второй, третий, пятый, десятый аккордеон - по всей деревне, и уже трудно понять, сколько их в этом необычном ансамбле. Мелодия складывается в стройный лад, набирает силу, мощь, то течет плавно, то взрывается, стремительно взлетает ввысь, и - та­кое впечатление, что долетает аж до Готланда, где изнывают душою их отцы, мужья, братья, ровесники, которым не суж­дено стать их сужеными...

Послушав эту щемящую мелодию, этот необычный ан­самбль, понял, наконец, дошло, почему девчата наотрез от­казываются принести на их волейбольную площадку аккор­деон, потанцевать под нормальную музыку, а вымучивают некое подобие мелодии на их разбитой, разболтанной хрипа­той гармошке...

Эх, девчата, милые эстонки, чья юность пришлась на пя­тидесятые-шестидесятые! Не дай Бог никому, что выпало на вашу долю. И пусть отсохнет рука, осмелившаяся бросить в вас камень! Да, бывало, вы впадали в грех с теми, кто кос­венно нес вину за то, что ваши суженые по чьей-то высокой злой воле оказались на том берегу моря. Своим грехом вы спасали и спасли...

Грех греху рознь, очень большая рознь, и, как и все на этом свете, нельзя измерить одной меркой, одним аршином. Были девчата из обезмужненных сааремских деревень, были их сверстницы вроде Хельды из интернациональной Нар­вы...

***

Посланный к почтальонке за письмами и газетами Гоцицидзе случайно встретил ее на улице. Взглянул - и стал, как вкопанный: перед ним была незнакомая, с длинными, не­мыслимо белыми волосами и синими, как его Черное море, глазами красавица. Она тоже онемела от взгляда каштановых глаз смуглого, с черными как смоль, короткими кучерявящимися волосами джигита. Черное на белое или белое на черное дало такой всплеск, такой взрыв чувств, что просто не смогли сразу же, без всяких церемоний познакомиться, перейти на «ты». Хельда попросила проводить до тетиной хаты, куда приехала отдохнуть на недельку, взяв отгул на работе. А когда проводил, то и прощаться не хотела - пригласила в хату «погонять чаи». Дисциплинированный Леша отказался: «камандыр ждот», и трусцой помчал назад.

- Чего же уж так спешил,- сказал ему с улыбкой. - Поговорили бы, свидание назначил...

- Дыстыплин, камандыр. А д-э-эвачка - вах! Мандары-ын, пэрсик! Сказал прыхадыл завтра вэчар...

- И ты что?

- Сказал, камандыр пустыт - прыду. Дэ-эвачка - о-о! - не мог успокоиться от возбуждения Леша.- Пэрсык, камандыр!

Что оставалось делать? Ну, не мог отказать добросовестному, чудаковатому Леше. Пусть сходит, подумал, тем более, что эта Хельда не здешняя, как приехала, так и уедет.

- Ладно, Леша, коль такая «дэвачка», сходи. Только держи марку, не посрами аджарский и весь грузинский народ! В двадцать три ноль ноль чтобы как штык был на месте.

- Нэ пасрамлу, камандыр, - на полном серьезе заверил Леша. - В двадцат тры буду как штык!

Весь день назавтра он был в приятном возбуждении - улыбался сам себе, беспрестанно поглядывал на часы, под вечер побрился еще раз, подшил свежий подворотничок. За полчаса до свидания спросил:

- Камандыр, карабын брац?

Едва не пополз от смеха.

- Ты что, шпионов и диверсантов ловить с ней собрался?

- Ныкак нэт!

Добрый, наивный Леша абсолютно не понимал шуток, воспринимал все прямолинейно и однозначно, не замечал, когда над ним подтрунивают, когда говорят всерьез, отчего вечно попадал в какие-нибудь нелепые, комические ситуа­ции и истории. Он не злился, не обижался даже на обидные «подъегорки», и на него невозможно было злиться. И тут чувствовалось, что Леша по своей непосредственной наивности почти наверняка вляпается с этой Хельдой в какую-либо комическую ситуацию, а после обязательно расскажет подробно - и уж точно повеселит.

Так оно и случилось.

Возвратился он в назначенное время, какой-то растерян­ный, озабоченный.

- Ну что, Леша?

- Нэ панымал, камандыр, нэ панымал.,. - разводил рука­ми. - Сыдым, камандыр, мнэ жарка, он - холадно. Дрожит, ка мнэ прыжымаэт, холодно, говарыт... Нэ панымал...

- Лопух ты, Леша, - засмеялся. - Да не от холода она дрожала! Хотела, чтобы ты хорошенько прижал, поцеловал...

- Как?! - испуганно натопырился Леша. - Он свынъя ку­шает!

Как ни уважал Лешины национальные обычаи и религи­озные чувства, но было выше сил не схватиться за живот от хохота. Леша, как обычно, не обиделся, но на этот раз по­смотрел с каким-то тоскливым-тоскливым укором, всю ко­роткую ночь, пока светили, был сам не свой. Чувствовалось, неодолимые противоречия раздирают его душу, может быть, впервые в жизни стал перед дилеммой: грешить или не гре­шить?

С одной стороны всемогущий Аллах, запрещающий упот­реблять в пищу мясо грязного животного, с другой - это со­блазнительное беловолосое, синеокое чудо.

Решил помочь Леше сделать решительный шаг, вернее, самым коварным образом подтолкнул его к грехопадению. После двухнедельной говядинной диеты для всех и праздни­ка живота для Гоцицидзе Бедрис, наконец, принес с заставы огромный свиной окорок. Он, Бакульчик, спросил:

- Гоцицидзе видел?

- Нет...- сразу усек Бедрис. - Обрежу шкуру, сало и сва­рю... - И озорная, лукавая улыбка расплылась на его круп­ном лице.

Гоцицидзе первый налил себе полную миску супа, выло­вил самый крупный кусок «говядины» и принялся уплетать за обе щеки. Когда тот закончил обгладывать кость, подмиг­нул Бедрису и спросил:

- Свинину дали?

- Так точно! Свинину, - подтвердил Бедрис.Леша насторожился, коричневые глазки забегали расте­рянно, недоверчиво остановились на Бедрисе: