Валентин Блакит - Возвращение на Сааремаа

- Покажи!..

Бедрис открыл шкафчик, где держали мясо, продемонст­рировал остаток с кожицей. Гоцицидзе вскочил, петухом налетел на него:

- Пачэму нэ сказал, салага?!

- А ты что, спрашивал? Не можешь отличить? - взял его за руки своими огромными ручищами Бедрис и, как разбу­шевавшегося малыша, усадил на место.

Леша обмяк, сокрушенно сидел и молча думал, не дотрагиваясь до поставленной Бедрисом тарелки с кашей. Затем умоляюще-жалостливым голосом попросил:

- Камандыр, прыэдэш в госты - нэ гавары свынъя жрал. Мнэ будэт атдэлны мыска, атдэлны ложка, атдэлны кружка. Нэ гавары...

- Ты что, Леша? За кого меня принимаешь? Да если пытать начнут - молчать буду, как рыба, - твердо заверил и обратился строго к остальным: - И вы: чтобы нигде и никому - ни гугу! Если кто проболтается и узнаю - пеняйте на себя...

Леша сразу успокоился, повеселел, но к тарелке с кашей» не притронулся. Шпаковский попытался было спросить, как на вкус свинина, но он, командир, строгим, осуждающим взглядом оборвал его на полуслове: заткнись!

Вскоре Леша совсем повеселел, будто ничего и не случилось, даже чувствовалось в нем какое-то удовлетворение, что запретный рубикон перейден, перейден не по своей воле, и Аллах это учтет. Остаток дня ходил вокруг, заглядывая в глаза, и было без слов ясно: собрался и никак не решится вновь отпрашиваться к Хельде.

- Да что тебя отпускать? - развел руками, когда к исходу дня тот, наконец, решился. - Заморозишь дэвочку, в больницу положат, а мне после отвечай...

- Нэ замарожу, камандыр! - уверенно заявил Леша. Свынья ж жрал...

И на этот раз возвратился Леша без опоздания, довольный, ублаженный, с опухшими губами, красно-синими засосами на щеках и шее.- И как, Леша? - спросил, еле сдерживая смех. - Не посрамид грузинский народ?

- Ныкак нэт, камандыр!

На завтра, когда после обеда к прожектору заявилась Хельда с приметами вчерашнего бурного вечера и, кокетни­чая с Бедрисом, потребовала позвать Лешу, очень даже по­жалел, что не прервал этот бурный роман на первой страни­це. Явление Хельды на прожектор не лезло уже ни в какие ворота.

Леша не шибко переживал, что не пустили к Хельде, по­хоже, был даже рад - то ли с лихвой хватило вчерашнего, то ли понимал: будет уж слишком отпрашиваться и завтра на проводы Хельды.

Полагал, что с отъездом Хельды роман и окончился. Но не тут-то было! Роман перешел в эпистолярную стадию. Вскоре принесли письмо, посланное отправительницей по методу Ваньки Жукова: на деревню - Леше. Хельда не знала ни но­мера воинской части, ни Лешиной фамилии, но письмо дош­ло, поскольку в деревне был только один Леша. Два дня он читал-перечитывал, кротко улыбаясь в усы. Садился писать, но что-то не получалось - комкал листы и в сердцах бросал в горящую плиту. На пятый день протянул Хельдино письмо и попросил:

- Пачытай, камандыр...

- Гоцицидзе, чужие письма читать неприлично, стыдно.

- Камандыр, пачытай... - взмолился Леша. - Ы напышы Хэльда, пысат па-русскы нэ умэю. Напы-ы-шы, камандыр...

Уговорил. По Хельдиному посланию было видно, что она за птица. Под руку попалась «Песнь песней Соломона», только что прочитанная из библиотеки белогвардейца, не мудрствуя лукаво, ради хохмы передирал целые абзацы, что-то модернизируя на современный лад, добавляя конкре­тики еще более выразительных фриволок, чем у мудрого Соломона. Накатал пять страниц от Лешиного имени. Леше так понравилось, что неделю ходил, причмокивая языком и приговаривая: «А камандыр, а галава!..»

Ответное Хельдино послание отличалось от «Лешиного», как Соломонова «Песнь песней» от самой что ни есть тривиальной порнухи, где все называется своими именами. Читать невозможно - душил смех. Леша слушал, краснел как маков цвет, ерзал на табуретке, взял дочитанное послание, разорвал на клочья, бросил в огонь:

- Нэ харошый дэвачка!

- А четыре раза без устали дэвачке, по-твоему, хорошо!? - спросил строго, еле сдерживая хохот.

Леша посмотрел вопросительно, смущенный и вопросом, и тоном, каким он был задан, подумал и, поскольку знал, что нельзя возражать Аллаху, отцу, аксакалу и ему, командиру, согласился:

- Нэ харашо чатыра раза дэвачка, камандыр...

Хохотал до коликов в животе, а Леша недоуменно моргал чистыми, наивными глазами, не мог уразуметь, что тут смешного.

Вскоре Соболев принес новое послание Леше. Писала Хельда, не дождавшись ответа. Вновь подробно рассказывала, как соскучилась по его ..., как места себе не находит, не способна ни о чем больше думать. И самое главное: собра­лась сорваться на пару дней с работы, чтобы насладиться вволю и всласть, просила срочно сообщить, когда и на какое время он может взять отгул на службе.

В тот же день написал от имени Леши: срочно уезжаю в командировку на Дальний Восток, возвращусь лишь к зиме.

Хельда, видимо, все поняла или нашла нового, не хуже Леши, джигита в своей интернациональной Нарве, о которой тогда трубили как о прообразе будущей Эстонии...

***

Улыбнулся, вспомнив ту давнюю смешную историю. Все­го было - и веселого, и серьезного, такого серьезного, что сегодня кажется смешным, такого смешного, что на сего­дняшний ум плакать хочется.

Интересно, каков сегодня седовласый аксакал Сулико Гоцицидзе? Такой же наивный чудак или солидный, степен­ный, уважаемый всеми мудрый аксакал? Солидным, степен­ным трудно его представить, хотя, скорее всего, такой он и есть. Чудаком можно казаться в чужой среде, а в своей - все по-иному. Может, большими делами заворачивает Сулико Гоцицидзе. И не таким наивным чудаком, видимо, был он и тогда. Не афишировал, но и не скрывал, что до армии ездил на личном огромном черном лимузине - самом престижном модном в те времена. Это сегодня на лимузинах разъез­жают жук и жаба - лишь бы деньги. Тогда мало было иметь деньги, ловкость и умение нужны были, чтобы заполучить даже обычный серийный «Москвич». На роскошный лиму­зин, какой не всякий министр себе мог позволить, нужны были сверхумение, сверхсвязи. Леша сокрушался, что не удалось отвертеться от армии, как двум старшим братьям: прислали нового военкома, несговорчивого, вредного. Прав­да, вскоре прогнали, но для Леши было уже поздно...

Служил Леша на прожекторе добросовестно, честно и сам признавался, что служба здесь ему в радость. Ефрейторская лычка, доставшаяся ему после Шпаковского, была вершиной счастья, и это его счастье нельзя было воспринимать без юмора.

- Камандыр, никто, никогда у нас эфрэйтаром нэ прыходыл! - радовался он. - Да мнэ аксакал пэрш руку падават будэт! Ы панымаш: пагранычнык, а нэ страйбат!

- Будешь хорошо служить - еще одну лычку дадут при демобилизации, младшим сержантом возвратишься.

- Шутыш, камандыр?

- Всем дают, кто не проштрафился...

И Леша служил, чтобы не проштрафиться. Когда он, Ба­кульчик, отлучался на заставу или поручал провести за себя какие-то занятия, молодые аж стонали от усердного ефрей­тора. Любому командиру хорошо иметь такого заместителя, однако в душе Лешина жестокость не вызывала симпатии.