Збигнев Домино - Пора по домам, ребята

Родак носил это письмо с собой и часто перечитывал его. Как будто бы ему протянули руку, будто бы связали узлом концы порванной нити…

…Работали вместе с отцом в тайге на вырубке леса. Пилили могучие сосны, лиственницы, кедры. Ловили рыбу, ставили силки на дикого зверя. Тайга! Лесные дебри без начала и без конца. Единственное еще, пожалуй, место на земле, где деревья сами рождаются и, одряхлев, умирают. Стройные, как ионические колонны, сосны. Лиственницы. Кедры. Березы. Голые, овеваемые ветрами скалы. Бездонные болотные топи с торфяными кочками, похожими на уродливые бородавки. Реки, речки, ручейки. Где полно рыбы, глубокие, быстрые и чистые как слеза. Грибов — сколько и каких только хочешь. Земляника, лесная клубника, малина, черника, красная и черная смородина, дикий крыжовник и брусника. Цветы, которые не встретишь даже в самом экзотическом ботаническом саду. Благоухающие и без запаха, как бы из нереального мира — красивые, яркие, причудливой формы. Лось, олень, косуля, заяц, который на зиму надевает белую шубку, куница, белка, пестрый бурундук, лиса, волк и хозяин тайги — бурый медведь.

Сташек, который с детских лет любил живность, был просто одурманен этой оргией природы. Даже тучи мошкары — извечный источник страданий всего живого в тайге, от птиц до людей — не смогли омрачить этих впечатлений. Даже мороз, градусов этак за тридцать, от которого трещали по ночам с пушечным грохотом стволы могучих деревьев, не мог охладить восхищения окружавшей его неповторимой, первозданной природой. Если у него было время, он часами бродил по тайге, любовался, удивлялся и не мог надивиться ею. Вскоре он хорошо узнал ее, привык к ней и, пожалуй, даже полюбил. Тайга не только радовала, но и успокаивала его исстрадавшееся и тоскующее по матери, по Польше сердце, помогала чем могла. Из тайги он никогда не возвращался голодным и с пустыми руками. Научился ловить рыбу, выслеживать дичь, отыскивать гнездовья водоплавающей птицы, токовища фазанов, охотиться.

В июне 1941 года и до Поймы дошла война. Для поляков, которых сюда забросила судьба, это была уже вторая война. А вернее — продолжение той же самой. Первая началась в сентябре 1939 года, когда Гитлер напал на Польшу.

И вот будто вымело мужиков-сибиряков с берегов Поймы, Бирюсы, Ангары, Енисея и Байкала. Остались в тайге одни бабы, бородатые старики, помнящие еще батюшку царя и японскую войну, дети. Да поляки. Их, хотя они были молодыми, здоровыми и способными носить оружие, на войну не брали. Он спрашивал отца: «Почему, батя?» — «Политика, сынок». — «А что будет с нами, с Польшей?» — «Поживем — увидим. А Польша будет. Должна быть. Раньше или позже, запомни это», — неизменно, с непоколебимой уверенностью отвечал отец… В сентябре 1941 года его и еще нескольких поляков вызвали к председателю поселка. Тот показал им «Правду» с напечатанной информацией о подписании соглашения между генералом Сикорским и Сталиным. «Запоздала немного газета, но зато вместе с ней пришла инструкция, что вы можете идти в польскую армию. Если все пойдет хорошо — будем союзниками и вместе двинемся на Берлин…» Ну и пошел отец искать ту польскую армию. А вместе с ним и еще несколько поляков. «Другого пути, сынок, в Польшу нет. Прости, что оставляю тебя одного. Среди людей — не пропадешь. А как только представится возможность, сразу же тебя заберу». — «Батя, я тоже хочу в польскую армию». — «Война ведь, сынок, ты еще совсем молоденький, жаль тебя. Жди здесь. Напишу. И помни, что ты поляк. А если что со мной случится, то знаешь, откуда ты родом». — «Знаю, батя. Будь спокоен, до Польши я дойду…»

Короткое письмо, первое и последнее, пришло от отца летом 1942 года. Из него Сташек понял, что отец в польской армии где-то на юге СССР, поскольку упоминал в нем о верблюдах, пустыне и тюбетейках, — вот и все. Нет, не все. Вскоре после этого Сташек прочитал в газетах, что польское правительство генерала Сикорского в Лондоне нарушило заключенное с Советским Союзом союзническое соглашение и, вместо того чтобы отправить польские части на фронт, вывело их в Иран. А тогда как раз шла битва за Сталинград. А до этого была Москва, был также осажденный Ленинград. Он потерял мать, затерялся след отца, и Сташеку Родаку некого было ждать на берегу Поймы. И он решил сам искать дорогу в Польшу…

«Интересно, когда нас распустят по домам?» — «А я не спешу. Мне ехать некуда». Это сказал Браун, тот самый, из Силезии. Немцы уничтожили в концлагере всю его семью.

«Ты не один, Родак. Таких, как ты, бездомных, которым некуда возвращаться с войны, в Польше много, даже очень много. А может, твой отец жив? Надо будет еще раз, как советовал капитан Затора, попробовать разыскать его через Красный Крест…»

Солнце уже почти зашло. Красная, чуть ли не бордовая полоска неба, которая, казалось, сливалась с морем, предвещала ветер. С моря тянуло влагой и прохладой. Тяжелые пенистые волны с шумом ударялись о берег. Родак очнулся от забытья. Надо возвращаться. Скоро совещание, а потом вечерняя поверка. Интересно, какую задачу поставят его взводу? Наверняка придется засыпать окопы или собирать с полей груды искореженного металла.

Аллея парка привела его к могиле Ковальчика. Березовый крест. Табличка. Могила обложена по бокам красной черепицей и укреплена дерном, чтобы не осыпался песок. Положенные девчатами цветы уже увяли. Он обернулся и увидел Клару. Она стояла неподалеку, прислонившись к стволу старого каштана. Голубое платье, черный плащик, распущенные седые волосы. Он боялся шевельнуться, чтобы не спугнуть ее. Стоял и смотрел. И она смотрела на него. Она была красивая. Еще вчера он рассмотрел ее вблизи. Невысокая, стройная, тоненькая, нежные черты лица, красиво очерченный рот, белые зубы, черные брови. И большие, темные, как бы затуманенные, ничего не замечающие, испуганные, дивные глаза. Такими они были в первый день, когда ее нашли блуждающей по дворцу. Такими они были и вчера, когда Талярскому пришла в голову эта идиотская затея с допросом. Но сегодня — к удивлению и радости Родака — эти черные, горящие глаза седоволосой девушки смотрели на него совершенно осознанно. Она не убегала от него. И он решился.

— Добрый вечер, Клара.

Ему показалось, а может, и в самом деле — ее губы дрогнули, будто она хотела что-то сказать. Но она тотчас же повернулась к нему спиной и медленно направилась к морю.

Ему хотелось догнать ее, объяснить, чтобы она его не боялась, чтобы возвращалась во дворец — ведь она босая, а к вечеру похолодало, и земля мокрая. Но он понял, что может только испортить все дело, как вчера этот Талярский…

Когда стало известно, что их рота остается в Зеленом, Талярский почувствовал себя властелином дворца и всей округи. Выбрал себе в помощники старшину роты и решил не только обойти дворец и всю усадьбу, но и «допросить» — как он профессионально выразился — всех гражданских лиц. После этого он вызывал поочередно в свою комнату старика Штейна, его фрау, ну и всех девчат. Ничего нового, разумеется, он от них не узнал. Единственным, пожалуй, конкретным результатом его «следствия» было то, что он договорился встретиться вечером с бойкой на язык и наиболее решительной из всех варшавянкой Зосей. Ломался перед ней, изображал светского льва, и вот тогда-то не очень сообразительный, но чрезмерно дотошный старшина напомнил, что они не допросили еще одну девушку.