Збигнев Домино - Пора по домам, ребята

— Ну так что, бабоньки, начнем?

— Начнем. Никто же за нас этого не сделает.

— Только бы сопутствовала удача…

Первая сосна, подрубленная топором, задрожала, застонала от вгрызающейся в нее острой пилы, затрепетала ее верхушка, и наконец со скрипом, с треском рухнула на землю, поднимая клубы снежной пыли. А сразу за ней — вторая, третья, десятая. Сташек делал на вырубке то же, что и все: подрубал деревья, стесывал ветви, а как только наступала его очередь — брался с кем-нибудь из женщин за пилу. Зимний день короток, работали без отдыха, без обеда, который готовили только вечером, вернувшись на зимовку. Вырубка с каждым днем расширялась. Ее границы обозначали поваленные сосны и черные пятна от костров — разожженные утром, они догорали вечером, уже после ухода бригады. Они жили и работали в тайге дружно. Нарушить установленный ежедневный трудовой ритм мог только внезапный крепкий мороз или снежная вьюга, когда носа из дому невозможно было высунуть. Долгие зимние вечера и ночи бывали мучительно-тоскливыми. Женщины переживали за мужчин на далекой войне и за детей, оставшихся в поселке. И тосковали по ним. Редко когда в бабьих разговорах появлялась иная тема, чем дети, мужики и война. Бывало, ни с того ни с сего то одна, то другая женщина, поддавшись грусти, с которой трудно было совладать, вдруг неожиданно заходилась плачем. И тогда остальные сразу как-то смягчались, разговаривали между собой тихо, утешали друг друга. Случались и хорошие вечера, а временами даже веселые, со смехом, шутками, танцами, бабьими мечтаниями и дедовыми воспоминаниями. Сташеку тоже приходилось рассказывать о себе, о Польше. И так бежали день за днем, монотонные в своем однообразном ритме.

Спустя несколько недель Ульяна решила, что пришло время, чтобы кто-нибудь сходил в поселок и привел лошадей — стащить срубленные деревья к берегу реки, а заодно пополнил провиант. Все женщины хотели побывать дома, и каждая имела на то свои основания. А поскольку, кому идти, зависело от Ульяны — все смотрели на нее. Она выбрала двух, у которых было больше всего детей. Поэтому в поселок отправились дерзкая на язык, но на редкость работящая Валька Кочетова, оставившая под присмотром свекрови четверых маленьких детей, и молчаливая Настя Дранова, мать троих малышей.

— Управляйтесь там, бабоньки, поскорее и возвращайтесь в добром здравии. Да смотрите, чтобы вам каких-нибудь кляч не подсунули, а то придется вас самих запрягать, — шутливо наставляла их на прощание Ульяна.

Женщины ушли. Шли дни, а они все не появлялись. Спокойная обычно Ульяна начала уже волноваться и решила послать Сташека узнать, что с ними. Он должен был отправиться в путь утром, а поздно вечером услышали за окном лай собаки и ржание лошадей. Это означало, что женщины вернулись. Все выбежали встречать. У крыльца стояла Настя, держа под уздцы покрытую инеем, навьюченную лошадь.

— Вас только за смертью посылать! — начала повышенным тоном Ульяна, но тотчас же умолкла, видя, что Настя опустила голову и заплакала. — Что-нибудь случилось, Настенька? А где Валька?

— Мужика у нашей Вальки на фронте убило. Уже неделю ее ждала похоронка.

…Настя привезла продукты, письма, последние новости и привела двух крепких лошадок монгольской породы. Тогда же вместо Вальки в лесную бригаду пришел Ваня Воронин…

— Ваня! Ты здесь? Скорее бы смерть ожидал встретить, чем тебя!

Друзья долго обнимались, похлопывая друг друга по плечам.

— А ведь немного не хватило, совсем немного, чтобы я посетил тебя как странствующий дух. На небо меня, грешного, наверняка не приняли бы, а до дома, до Сибири, далеко, вот и разыскивал бы тебя по твоей Польше. Тем более что ты столько мне о ней рассказывал. Помнишь, Сташек?

— Как будто бы это сегодня было! Все помню: и то, как ты первый раз появился с Настей на зимовке, и наши скитания с этими чертовыми бычками, и однорукого начальника военкомата, который отговаривал нас от фронта, запугивал, а потом выставил за дверь…

— Видимо, браток-поляк, он был прав: как видишь, никуда это от нас не ушло.

— Да, столько километров пройдено. Слава богу, что всему этому пришел конец! И самое главное, Ваня, что мы живы!

— Да. Жить-то живем, дружище, только скажи, а какой мне прок от такой жизни. — Ваня рванул с себя одеяло. — Посмотри!

Бывают в жизни такие ситуации, когда каждое, даже самое доброжелательное, самое теплое слово надрывает душу и вместо утешения может причинить боль. Поэтому Сташек молчал, уставившись на забинтованные культяшки друга. Молчал и смотревший на него Ваня. Молчала вся палата. В наступившей тишине слышны были лишь стон Яцыны, который приходил в себя после наркоза, да равномерное тиканье больших настенных часов. Сташек нагнулся, поднял упавшее с койки одеяло, чтобы накрыть друга. И только теперь встретились их взгляды, встретились протянутые руки. Они снова бросились друг другу в объятия…

— …тебя всегда тянуло к лошадям, а меня к технике. Можешь представить мою радость, когда меня наконец не только взяли в армию, но и определили в танкисты, — рассказывал Ваня. — Обучали нас недолго и отправили на фронт пополнить сильно поредевший в боях полк. В батальоне, куда я попал, осталось немногим больше десятка машин. Я мечтал быть водителем, а пришлось стать заряжающим. То есть последним чернорабочим в экипаже. Воевал на Т-34. Машина — это машина: скорость, маневренность, огневая мощь! На пехоту мы поглядывали свысока. Жалко было смотреть, как она тащится по дорогам, ползает на брюхе по полям, то и дело зарываясь в землю. Любой пулемет безжалостно косил «царицу полей», не позволял ей даже поднять головы. А когда пехотный десант на броне наших танков шел в атаку — стоило немцам открыть огонь, как все падали на землю. Т-34 — это, браток, машина! Одни расхваливают авиацию, другие твердят, что артиллерия — это «бог войны», а пехота — «царица полей». Может быть, и так. Но скажу тебе, браток, без танков мы бы сейчас не здесь, а черт знает где еще были бы. Как только наши танки вырывались вперед, немцам туго приходилось. Всю твою Польшу я исколесил в танке, начиная с Сандомирского плацдарма. Красивая страна, и люди хорошие, но все искалечено войной, не меньше, чем я. Где бы я ни встречал польских солдат, я всегда расспрашивал о тебе. И наконец-то сегодня мне повезло. Этот проклятый Поморский вал мы тоже вместе с поляками прогрызали. Они шли правее нас, со стороны моря. И ты, по-видимому, был где-то там. Значит, знаешь, что это был за ад. Мы дрались там начиная с января. Атаковали почти беспрерывно. Немцы стянули все, что у них было: «фердинанды», отряды «фаустников». Для танков местность была трудной. Сколько там сгорело машин, погибло экипажей! Только в нашем сменилось за это время пятеро ребят: одного ранили, другой ушел от нас навсегда… А танк наспех залатывали, заправляли горючим, загружали боеприпасы, пополняли экипаж — и снова вперед. С этим Поморским валом мы провозились до первых чисел марта. И вот тогда-то действительно началось! Тогда только наши танки показали, на что они способны, когда двинулись на врага лавиной. Ты сидел когда-нибудь в танке? Тесно, повернуться негде, каждый сантиметр использован. Грохот, вонь от выхлопных газов — и ничего, только натыкаешься везде на металл. Танк стреляет и по нему стреляют. Броня — броней, но и против нее есть снаряды.