Збигнев Домино - Пора по домам, ребята

Тулун — городок, утопавший в зелени лиственниц, вытянулся несколькими улочками вдоль реки. Осмотрелись вокруг, ища польское представительство, поскольку расспрашивать не осмеливались. Сташек первым увидел его, и голова у него закружилась: чуть в глубине улочки на внушительном здании с застекленным зеленым крыльцом развевался бело-красный флаг.

— Вон оно, смотрите! — Ему показалось, что он закричал во весь голос, а на самом деле едва выдавил из себя эти слова, ибо в горле у него пересохло от волнения.

— Польский флаг, наш, — прошептала посиневшими губами Земнякова.

— Во имя отца и сына и святого духа, — перекрестилась Кухарская, — в самом деле, наш…

Прежде чем подняться по лестнице, женщины долго вытирали потрескавшиеся, натруженные дальней дорогой ступни. Постучали тихонько. Никто не отвечал. Земнякова, которая взяла на себя роль старшей, нажала ручку. Большая дверь. А на ней табличка: «Представительство консульства Польской Республики, прием посетителей ежедневно с 8 до 12 часов, кроме суббот, воскресений и праздников (религиозных и государственных)». Часов у них не было, поэтому они не знали, который час. Откровенно говоря, даже не знали, какой сегодня день. А вдруг, не дай боже, сегодня какой-нибудь праздник?

— Ведь мы же пришли издалека, — громко оправдывалась Земнякова и снова постучала. Никто не отвечал.

— Не дай боже, закрыто? — перепугалась Кухарская.

Земнякова постучала еще раз и нажала ручку. Дверь открылась, и они вошли в просторную, светлую комнату. На стене напротив — белый орел и фотография какого-то генерала. И не Пилсудского, и не Рыдз-Смиглого, их портреты Сташек помнил со школы. Он догадался, что это, наверное, генерал Сикорский, который пробудил столько надежд у здешних поляков. Два стола. На одном — вазочка с цветами, вдоль стен — несколько стульев. Никого нет. Но через приоткрытую дверь из соседней комнаты доносятся обрывки разговора, взрывы смеха. И ароматный запах кофе, вперемешку с табачным дымом. Вошедшие робко покашливают, переступают с ноги на ногу. Видимо, их услышали, так как голоса вдруг стихли и из-за двери выглянула какая-то женщина, но тотчас же скрылась и захлопнула ее. Однако спустя минуту все та же женщина вышла к ним. Сташек запомнил ее на всю жизнь. Красивая, высокая, голубоглазая блондинка, в светло-синем шелковом платье с короткими рукавами. Ярко накрашенные губы и такого же ярко-красного цвета длинные, холеные ногти. Земнякова с Кухарской — уставшие от дороги, босые, смущенные своим убогим видом — не успели сказать даже «здравствуйте», как блондинка, презрительно скривив ярко-красные губы, буркнула:

— Чего вам? Читать, что ли, не умеете? Прием уже давно закончился. — И прекрасная пани демонстративно постучала холеным длинным красным ногтем по циферблату маленьких часов.

— Мы же издалека, три дня в пути, — пыталась оправдаться Земнякова.

— Из тайги, детишки там остались, покорнейше просим ясновельможную паненку, — начала жалобно Кухарская.

— Я же ясно сказала и по-польски, что приемные часы закончились. А в тайге мы все здесь находимся. А впрочем… только быстро, чего вы хотите?

— Помощи какой-нибудь, — захныкала Кухарская, — люди говорят, что здесь поляки полякам денежную помощь дают. Три дня идем, почти не евши. Выслушайте нас, ясновельможная пани, и помогите, хотя бы самую малость. У меня четверо малышей, мужик хворает. Милостивая пани… — и Кухарская бросилась целовать ей руки.

Блондинка покраснела и отпрянула как ошпаренная.

— Что вы делаете? Я очень сожалею, но даже если бы вы пришли в приемные часы, я бы ничем не смогла вам помочь. Сейчас мы не располагаем никакими средствами.

— Может, хоть что-нибудь, — хныкала Кухарская.

От обиды, возмущения и стыда за Кухарскую, за себя, что пришел сюда, Сташека обдало жарким потом. Наконец он решился и дернул Земнякову за рукав.

— Пойдемте отсюда, пани Земнякова.

— Ты прав, сынок, идем отсюда, да поскорее.

Не дожидаясь Кухарской, они вышли. На лестнице Земнякова пошатнулась и чуть было не упала. Сташек поддержал ее и вывел за калитку. Присели на ближайшую скамейку. Только здесь она уткнула лицо в ладони и дала волю слезам. Сташек прикусил губу и поклялся про себя, что, если даже ему придется подыхать с голоду, он больше никогда в жизни никого ни о чем не попросит. Сквозь слезы бешенства и унижения он смотрел на гордо развевающийся флаг и начал понемногу успокаиваться. Этот бело-красный флаг был его единственной радостью и утешением.

А Кухарская выплакала… банку лимонного сока. Переругавшиеся, обманутые и голодные, возвращались они на Пойму. Обратный путь занял у них целых четверо суток.

Сташек тащился с женщинами и думал о том, что польские дивизии ушли куда-то в Иран. Отец, наверное, вместе с ними. Что он, простой солдат, мог сделать. Сташек знал о довоенной Польше немного. Но слышал, что говорили о ней старшие. Как они ссорились из-за будущей и довоенной Польши. Как с беспокойством и горечью обсуждали в своем кругу уход польской армии за пределы СССР.

Он помнил слова Бжозовского, когда жаловался, что поляков не берут в армию, не доверяют им: «Будут ли нас здесь уважать и говорить о нас хорошо, зависит в значительной мере он нас самих. Здесь сейчас людей оценивают по их делам. Господа генералы увели наших солдат. Я верю в историческую справедливость, они когда-нибудь за все это ответят. И за то, что оставили нас здесь. Кто-то из вас сказал, что теперь «все для фронта, все для победы». Так оно и есть! Я воевал в тридцать девятом и знаю, что требуется солдату, чтобы сражаться. Не только винтовка, танки и самолеты, но прежде всего хлеб, мясо. Говорите что хотите, но для нас здесь, для поляков, нет теперь другого выхода, как только засучив рукава показать, на что мы способны. Для фронта можно и здесь поработать. Не переживайте, Польша большая страна, чтобы мир о ней забыл. Говорил Сталин о Польше и поляках с Сикорским? Говорил. Вот увидите, придет время — и снова начнутся переговоры. Если не с Сикорским, то с кем-нибудь другим. Теперь вместе с Россией весь мир: Америка, Франция, Англия! И все против Гитлера. А в Берлин путь лежит через Польшу. Другого нет».

Уважали на Пойме Бжозовского, с его мнением считались не только поляки. Директор леспромхоза назначил его бригадиром, приглашал на совещания. Поляков бросали на самые трудные участки: они рубили корабельный лес, спускали его в реку, вязали плоты, ходили на сплав, были и смолокурами, плотничали, косили сено, выращивали хлеб. Но им все время снились винтовки, особенно молодым и совсем юным.

Давно уже от отца не было никаких известий. Сташеку пришлось решать все самому. Он должен был с чего-то жить. Работал, где только удавалось. Пас коров, обдирал бересту, корчевал пахнущий смолой сосновый лес, был смолокуром. В деревне, как в деревне — у каждого кто-то есть, только он был один как перст. Поэтому решил забраться в глушь тайги, затеряться, забыться среди дикой, первозданной природы, да и самого себя испытать. Только бы продержаться до весны, а там видно будет…