Антон Дончев - Странный рыцарь Священной книги

Я взял пергамент. Сев на свое ложе, заметил, что рукоять меча высовывается из-под подушки. И сказал Меркиту:

— Ты пытал его.

Он покачал головой.

— Нет. Лишь рассказал ему, как буду пытать. Для певца зло, которое он может себе представить, страшнее истинного зла. Он во всем признался.

Я посмотрел на пергамент. Содержание его мне было уже известно из послания голубя. Я только спросил Меркита:

— Где Пэйр?

И услышал:

— Он мертв.

Видимо, выражение моего лица вынудило его проговорить виновато:

— Он хотел умереть. Я дал ему возможность бежать. Он остался, чтобы быть убитым.

Я молчал. Меркит добавил:

— Анри, он был мне благодарен…

Я вытащил меч, положил себе на колени. Клинок зашуршал, выскальзывая из ножен — они остались под подушкой. Левой рукой я извлек из-за пояса пергамент, доставленный голубем. И сказал Меркиту:

— Тут написано все то, что сказал тебе Пэйр. Я знал это. Он не предатель.

Меркит повторил:

— Он хотел умереть.

Я сказал на это:

— Ты говоришь так, будто ты Господь Бог.

Он не прервал меня, и я продолжал:

— Когда мы бросали кости, решалась моя судьба: смерть или свобода. Тогда как ты ничего не терял. Ты желаешь быть Богом. Ты дал Пэйру возможность бежать или умереть. Но не дал возможности сразиться с тобой.

Он по-прежнему молчал. И я сказал ему:

— Не будь ты последним из племени Меркитов, я бы убил тебя.

Тогда он заговорил:

— У меня девять сыновей от трех жен. Теперь в племени Меркитов десять мужчин — девять моих сыновей, десятый — я.

Он хотел сразиться со мной. Хотел бросить вызов судьбе, чтобы увидеть ее решение — должен ли остаться в живых он — тот, кому она некогда даровала жизнь, ему, одному из десятков тысяч Меркитов. Или же останусь жить я, коему столько раз уже выпадал счастливый жребий.

Мы сразились. И я убил его.

Не торопясь осмотрел я наследство, доставшееся мне от Пэйра. Тощую котомку с какой-то одеждой решил я оставить первому нищему, какого встречу. Лютня была мне нужна. Листок со стихами я сунул под кольчугу вместе с посланием папы и роковым пергаментом, принесенным голубем.

Да, голуби… Конечно, Пэйр возил с собой клетку — с тремя голубями. Я сел перед ними на корточки, и они стали просовывать клювики сквозь ивовую решетку. Проголодались. Показалось мне, что я узнал того голубя, что принес известие о встрече у Бодуэновой башни. Он клевал мой палец, но нежно и ласково, как в то недавнее и далекое утро. Серое оперенье с черным ожерельем вокруг шейки — это и впрямь мог быть тот самый голубь. Отпусти я его, он вернулся бы в свою голубятню возле пчельника. Где были гнезда двух других голубей, я не знал. Сегодня, сейчас, я мог бы распознать и назвать поименно десятка два этих замечательных птиц — долгие годы дружил с ними.

Я вынул недоеденный Пэйром хлеб. Середина еще не успела зачерстветь. В задумчивости отщипывал я от него кусочки и скатывал хлебные шарики. Подносил на ладони голубям, и они склевывали их, трогательно поднимая головки и вытягивая шеи. Не мог я выпустить их из клетки, ведь они возвратились бы без ответных посланий, что вызвало бы тревогу. Можно было, конечно, свернуть им головы. Или зажарить на ужин. Но — говорил я себе — голуби, как и лютня, принадлежат Пэйру. Для других еретиков они были опознавательными знаками. Я решил взять голубей с собой.

Знай я заранее все, что случится в дальнейшем, взял бы я их?

Я поднялся на Святую гору над Царёвградом Тырновом и верхом на коне озирал город сверху. В то раннее утро долина подо мной была затянута мглою, но взошло солнце и растопило ее. Первым выплыл из тумана золотой крест собора на холме Царевец, затем показались зубцы крепости. Туман сползал по крутым обрывам скалистого полуострова, и город вырастал из него, делаясь все выше и выше. Пока не заблистали изумрудные воды Этера.

Я почувствовал, как опять болят челюсти. Всплыли в памяти два года плена в этом городе, когда я с утра до вечера стискивал зубы, и ночью тоже, отчего челюсти непрестанно болели.

Мне думалось о том, что некогда, много веков назад, стоял на этой горе царь-жрец, воин и маг. Закрыв глаза, я представлял себе сказочную крепость, не людьми сотворенную и недоступную врагу. А когда открыл глаза, увидел Тырнов. Скалистый полуостров с высокими, крутыми склонами, увенчанный каменными стенами и стройными башнями; реку, что обегает его со всех сторон во рву, выкопанном богами, извивается, как змея, а затем бежит к другому холму — Трапезице. К крепости ведет узкая скалистая гряда с пропастями по обе стороны и тоже рассеченная глубоким ущельем. Такая крепость не могла быть создана по прихоти природы, она была плодом ума человека, его мечты.

В этом сказочном городе могли происходить события, о коих рассказывается в сказках. Говорят, например, что тридцать лет назад, когда ромейский император стоял осадой под Тырновом, один пастушонок по имени Литовой, вышел из крепости, повернул назад, но был схвачен ромеями. В бреду, в предсмертной агонии сказал он, что послан в Тырнов с радостной вестью — на подходе войско освободителей, болгар и куманов, бессчетное конное войско. В действительности же не было никакого войска, оно существовало лишь в голове мальчика, потерявшего от боли рассудок, и в отважном сердце его… Однако встречались мне в Константинополе и зрелые мужи, бежавшие из-под Тырнова потому, что углядели вдали тучи пыли из-под копыт того самого войска и сверкание копий. Позже, ночью, освещенной пламенем горящих осадных машин, все ромейское воинство обратилось в безоглядное бегство, и растоптанных оказалось больше, нежели павших от болгарских стрел.

Не знаю — если б не стоял я перед этим городом, перед этим миром, сотворенным не только руками человека, но и снами его и мечтаниями, возможно, не сделал бы я того, что сделал в тот день. Когда я просил у Пэйра лютню, мелькнула у меня мысль, что, выдав себя за него, можно попытаться в его образе завладеть Книгою. Позже я отбросил эту мысль, точно горячий уголь — не хватало еще, чтобы меня заставили петь. Но нельзя ли представиться спутником Пэйра? Подлить в чашу истины каплю яда — лжи?

Клянусь, я даже не помню, в какой миг пришло мне в голову назваться именем погибшего альбигойца Бояна из Земена. Не помню и того, когда вспомнилось мне это имя. Наверное, оттого, что имя и образ, стоявший за ним, все время тайно жили в голове моей и сердце. Могло случиться, что болгарским богомилам этот человек был известен. Многие видели его со стен Лаверора. Но его имя преследовало меня, сто раз принуждало оценивать его поступок и считать его то героем, то безумцем, то глупцом.

Можно было явиться пред очи царя Борила и вручить ему послание папы Иннокентия. Борил уже знал обо мне — послал ведь Меркита мне навстречу. Но я решил отправиться туда, где ожидали Пэйра, и выдать себя за Бояна из Земена.