Ведат Кокона - По волнам жизни

— Исмаил!

Она обняла его, как родного сына.

Они вошли в дом. Ольга летала в радостном возбуждении, как в ту ночь, когда, выйдя из тюрьмы и три дня проведя у Исмаила, вернулся из Тираны Тель. Ей не сиделось на месте, она хваталась то за то, то за это, не зная, как угодить дорогому гостю, который столько лет подряд был для нее почти сыном. Наконец достала сливовое варенье, хранившееся для торжественных случаев, и быстро поставила на огонь джезве, чтобы приготовить хорошего кофе, — ведь Исмаил, должно быть, устал после долгой дороги.

Пока Исмаил медленно пил кофе, наслаждаясь отдыхом, Ольга, с волнением смотревшая на него, сказала:

— Исмаил, какая беда свалилась на нас!

— И не говорите, — вздохнул Исмаил.

И они завели разговор об оккупации родины фашистами.

Ольга рассказала ему, как она провела те первые дни апреля, как с дрожащим сердцем прислушивалась к крикам демонстрантов, требовавших перед зданием префектуры оружие для защиты страны, как болела душой за сына, который был далеко от нее, там, в тиранской тюрьме, и как обрадовалась, когда однажды открылась дверь и перед нею предстал ее Тель. В ночь его возвращения она совсем не спала. Подымалась с постели, подходила к нему на цыпочках, стараясь не разбудить, сидела и смотрела на спящего: ей казалось чудом, что она вновь видит сына, лежащего на своей кровати, после пяти горьких месяцев разлуки с ним. Потом она рассказала Исмаилу, как три года назад впервые рассталась с Телем, когда его посадили за участие в «хлебной демонстрации» {148} 148 …за участие в «хлебной демонстрации»… — Речь идет о состоявшейся 21 февраля 1936 г. в Корче демонстрации против голода и зогистского режима, вошедшей в историю Албании под названием «хлебной». Эта демонстрация была первым организованным коммунистами и проведенным под их руководством антизогистским выступлением народа. , как вновь арестовали ночью пять месяцев назад и отправили в Тирану для суда над коммунистами.

Когда Ольга говорила, вспоминая печальные события, голос ее слегка дрожал, черные блестящие глаза, казалось, темнели еще больше от легкой дымки грусти, а нежное лицо затуманивалось и скрадывало улыбку, затаенную в уголках губ. При свете керосиновой лампы, стоявшей, как всегда, на полке над очагом, ее лицо от горьких воспоминаний выглядело очень печальным.

— Ты помнишь Хайдара Адэми, капитана жандармерии, который жил в другой комнате в тот первый твой год в нашем доме?

Сквозь туман минувшего перед мысленным взором Исмаила предстал надменный капитан жандармерии, смуглый и широкоплечий верзила с жирной багровой шеей, почти того же цвета, что и сжимающий ее красный воротник жандармского мундира. Вспомнились его маленькие сверлящие черные глазки под густыми черными бровями. Исмаилу даже почудилось, будто в пустом и холодном коридоре раздались тяжелые шаги капитана, сапоги которого скрипели так, точно давили орехи. Казалось, за этими сапогами всегда волочится черная тень.

Исмаил очень хорошо помнил капитана-волокиту, который каждое утро заводил граммофон, ставил пластинку «О соле мио» в исполнении тенора Карузо, а потом уанстеп «Валенсия» и танцевал, обхватив вместо дамы набитую соломой подушку.

— Он не давал мне покоя, — призналась со вздохом Ольга и опустила глаза, словно стыдясь даже воспоминания об этом. — Однажды я с трудом вырвалась из его рук. Потом мы его выгнали, а в его комнате поселился очень хороший человек, которого правительство сослало сюда, в Корчу, — Али Кельменди. Знаешь его?

— Нет. Но читал о нем в одной албанской газете, которая издается за границей. Я показал ее и Телю в ночь на Седьмое апреля, когда он зашел к нам.

— Что писала о нем газета?

Исмаилу не хотелось сообщать ей печальное известие о смерти этого человека, которого Ольга после стольких лет вспоминала с тоской и любовью. Он совсем не хотел видеть ее лица, сиявшего сейчас радостью, вновь скрытым под хорошо знакомой ему вуалью грусти. Поэтому он сказал:

— Газета писала, что Али Кельменди участвовал в одном собрании коммунистов в Париже.

— Оказывается, он был в Париже?

— Да, в Париже.

Ольга подумала немного и затем спросила:

— А сейчас, когда сбежал Зогу, он может снова вернуться в Албанию?

— Чтобы фашисты интернировали его в Италию?

— Да, ты прав, — ответила Ольга, беря в руки чашку, которую Исмаил, выпив кофе, перевернул кверху дном. — А чашку зачем перевернул?

— Просто так. По привычке.

Ольга поставила чашку на полку над очагом и сказала:

— А помнишь, как ты рассматривал гущу на донышке в тот первый вечер в нашей комнате? Ты сидел тогда на этом же месте.

— Помню, — ответил Исмаил.

Оба помолчали при воспоминании о Пандоре Папамихали, о той красивой девушке в красном берете, в белой шубке и сапожках из лакированной кожи, от любви к которой сгорали в свое время Исмаил и многие ученики Корчинского лицея. Ольга молчала, потому что Исмаил стал теперь мужчиной и с ним не пристало шутить по поводу Пандоры, как в тот вечер, когда он был еще юношей; молчал и Исмаил, потому что новая любовь, любовь к Софике, словно раскаленное солнце, высушила цветы прошлого.

Ольга завела новый разговор.

— Тель сказал мне, что ты женился, что у тебя очень хорошая жена. Как же ее зовут? Ну вот, забыла имя, точно память отшибло!

— Хесма.

— Да, Хесма. Красивое имя! Очень хотелось бы повидать ее хоть раз. Откуда она?

— Из Гирокастры.

— Вот как! Ты взял в невесты гирокастринку! Ну, да. Правильно сделал, ведь гирокастринки — хорошие хозяйки. А как же, надо знать, кого берешь и куда отдаешь девушку. У каждого города свои привычки и обычаи. У тебя двое детей?

— Да, двое.

— Долгих им лет жизни. Тель мне сказал, что они как два голубка. Конечно, как говорят, яблоко от яблони… На отца, видно, похожи да на мать. Тель рассказывал и о твоем отце, матери и Манушате. Но, кажется, у тебя есть еще одна сестра?

— Есть, — сказал Исмаил, — ее зовут Нурия. Она замужем за одним тиранским торговцем.

— Надо же! — удивилась Ольга. — Для себя невесту взял гирокастринку, а сестру отдал за тиранца. Как дела дома, все здоровы?

— Да. Передают вам большой привет. Манушате сказала мне, что приедет сюда, в Корчу, как только сдаст экзамены: хочет посмотреть город, который ей так расхваливали. Она немного ослабла. Думаю, здешний климат ей пойдет на пользу.

— И не сомневайся. Воды Корчи помогали всем. Кому они оказались не впрок? — Ольга улыбнулась. — Помнишь, каким ты был худым, когда приехал к нам? Гвоздь, да и только. — И она подняла палец, чтобы показать, каким он был тощим. — Но потом щечки у тебя порозовели, и ты так поправился, что тебя едва узнали дома, когда ты вернулся на каникулы. Где еще найдешь такой климат и такие воды, как в Корче!