Ведат Кокона - По волнам жизни

Жандарм велел ему подождать в длинном коридоре, а сам, оправив мундир и чуть согнувшись, легонько постучал в окрашенную красной краской дверь, исчез за нею и через несколько секунд вышел, кивком пригласив Исмаила войти.

Исмаил робко стукнул раз-другой в дверь и услышал голос: «Войдите!»

Кабинет префекта был просторным, с балконной дверью, наполовину задернутой двумя красными бархатными шторами, схваченными позолоченными шнурами, с красивой хрустальной люстрой, свисавшей с деревянного резного потолка, и с большим письменным столом справа от двери. Над столом висели два больших портрета: короля-императора и Муссолини.

Префект, с такой землистой кожей, что, казалось, проткни его в любом месте, вместо крови брызнет гной, сидел за письменным столом в обтянутом черной кожей кресле и просматривал какие-то бумаги. Возле него, опершись руками о стол, стоял согнувшись, спиной к двери, высокий широкоплечий офицер. Бросались в глаза его черные лакированные сапоги, блестевшие на белом фоне стены.

Исмаил встал у порога со шляпой в руке, охваченный тем чувством стеснения, какое, скажем, человек испытывает, когда одежда на теле насквозь промокла от дождя, а он скован беспомощностью и не знает, что предпринять.

Пока префект продолжал листать бумаги и разговаривать с офицером, Исмаил от нечего делать прочитал слова над портретом короля-императора и Муссолини: «Албания в моем сердце. Муссолини».

Наконец префект поднял полулысую голову, снял очки в золотой оправе, положил их на груду бумаг и указал Исмаилу на стул у стены.

— Садитесь.

Исмаил сел и положил шляпу на колени.

Префект вперил в него взгляд и сказал:

— Я вас вызвал по одному важному, очень важному делу. — Он произнес это с нажимом, нахмурив брови и постучав кончиком красного карандаша по столу. — Позавчера во время урока албанского языка в…

Он пошарил глазами по бумагам, лежавшим перед ним на столе, отыскивая нужную.

— В седьмом классе, — пришел на помощь офицер, видя, что префект забыл, в каком классе произошло важное дело, по которому вызван Исмаил Камбэри.

— Совершенно верно, в седьмом классе… В седьмом классе, — снова сказал префект, имевший привычку повторять слова, — произошло нечто непристойное, из ряда вон непристойное. — Он откинулся на спинку кресла, вытянул ноги и положил руки на стол. — Правительство генерального наместника короля-императора, а также законные власти, которые представляют это правительство во всей нашей стране, особенно мы, исполнительная власть, недовольны, очень недовольны тем, что произошло позавчера, тринадцатого июня, в половине одиннадцатого на уроке албанского языка, который вели вы, учитель Исмаил Камбэри. Вы Исмаил Камбэри?

— Собственной персоной.

Префект посмотрел на него с раздражением и продолжил:

— Правительство генерального наместника короля-императора поставило нас здесь, чтобы мы охраняли новый строй фашистского стиля, который утвердился в албанском королевстве под эмблемой ликторской фасции. И мы, исполнительная власть, обязаны охранять его всеми средствами, повинуясь воле албанского народа, выраженной свободно, совершенно свободно через депутатов, собравшихся в Тиране, из рядов которых было сформировано правительство во главе с Шефкет-беем Верляци — высшая законная власть, пунктуально осуществляющая волю албанского народа.

— Не понимаю, что вы хотите этим сказать, — прервал его речь Исмаил, сделав вид, будто ему невдомек, куда клонит префект.

— Понимаете, очень хорошо понимаете, — сказал префект с насмешливой улыбкой на тонких губах и посмотрел на согнутую фигуру офицера, который как раз повернул голову к Исмаилу. Тот сразу узнал его. Это был Хайдар Адэми, бывший капитан жандармерии, некогда его сосед в доме Ольги.

Хайдар Адэми, который и сейчас был начальником жандармерии Корчинского округа, казалось, еще больше заматерел: багровая шея потолстела, а широкие и без того плечи впечатляюще раздались. Он выпрямился, заложил руки назад, выпятил грудь, плотно стянутую жандармским мундиром, и своими черными острыми глазами уставился на Исмаила, смотревшего на него с презрением и как бы с удивлением. Их взгляды скрестились как острия пик.

— Учителя, — сказал Хайдар Адэми, также насмешливо усмехаясь, — подвержены странному перевоплощению: привыкнув к обществу учеников, для которых они все равно что бог, — при этом Хайдар Адэми поднял правую руку и потряс ею, — они считают, что и все прочие — несмышленая мелюзга. Я хочу сказать — эти господа думают, что и все остальные едят из того же корыта.

Префект засмеялся. Исмаил тут же парировал:

— Скажу вам по правде, никогда прежде не догадывался представить вас в хлеву, хотя у меня достаточно развито воображение.

Ироническая улыбка тотчас исчезла с губ Хайдара Адэми, его глаза сверкнули, и большие ноздри раздулись, как у вспугнутой лошади.

— Тогда где же? — спросил начальник жандармерии таким тоном, будто ожидал услышать нечто очень интересное.

Исмаил ответил ему с полным хладнокровием:

— Именно здесь, то есть на том месте, где находитесь и сегодня.

— Вы имеете в виду должность, которую я занимаю?

— Думайте, что хотите.

— Не понимаю, что вы хотите этим сказать, — вмешался префект, сложив руки и навалившись грудью на стол. — Господин Исмаил Камбэри, мы вызвали вас сюда не для того, чтобы вы играли словами и демонстрировали нам свой ум, в котором, если хотите напрямую, мы не нуждаемся, совсем не нуждаемся. Напротив, вас вызвали по важному, очень важному, можно даже сказать, государственному делу. Я еще раз подчеркиваю, что позавчера во время урока албанского языка в вашем классе произошло нечто непристойное, крайне непристойное. Один ученик…

Префект замялся, потому что запамятовал его имя, уставился в бумагу, которую держал перед собой, однако Хайдар Адэми вновь пришел ему на помощь:

— Кристач Тутуляни.

— Совершенно верно. Кристач Тутуляни… с чрезмерным, слишком чрезмерным воодушевлением комментировал революционное стихотворение, дух которого противоречит, полностью противоречит духу процветания, начавшегося в нашей стране со дня благословенного объединения короны албанского королевства с короной Италии в лице короля-императора. Отечество, — сказал префект, взял нож с перламутровой ручкой, который он использовал для вскрытия конвертов, и резко встал, — не является чем-то идиллическим и неземным, как думают те, кто грезит наяву. — Тут они насмешливо переглянулись с Хайдаром Адэми. — Отечество — это ограниченная, очень даже ограниченная в пространстве и времени реальность, как мог бы сказать человек, обладающий «esprit de géométrie» [103] Геометрическое мышление (франц.) . . В нем живет народ со своими нравами, обычаями и традициями, наследуемыми из поколения в поколение. Этот народ, который хочет жить, избрал сейчас свой путь: его судьбы неразрывно, подчеркиваю, неразрывно и навечно связаны с судьбами фашистской Италии. Албанская нация, веками униженная и много пережившая, сейчас включена в величественные пределы Римской империи и засияла в ней, как звезда, среди других наций.