Денис Коваленко - Хавчик фореве...

Он замолчал, долго смотрел вглубь двора, где возле подъезда на скамейке сидела девушка и легонько покачивала детскую коляску. Сейчас это показалось мне жутким зрелищем, и, точно уловив мое чувство, Влад отвернулся и стал смотреть, как старушка кормит дворовых кошек, трущихся возле ее ног. Старушка вытряхнула на колодезный люк какое-то месиво, некоторые кошки сразу принялись есть, остальные продолжали тереться, ловя головами старушкину ладонь.

— Знаешь, в чем я тебе завидую? — произнес Влад, не отводя взгляда от кошек. — Ты умеешь прощать себе трусость и жить дальше. Это большая сила — уметь простить себе трусость. Я вот не могу. Не могу себе даже представить, что кто-нибудь на земле, даже не знающий меня лично, но видевший мою трусость, когда-нибудь скажет: «А я одного парня видел, и он струсил». Запомни, Макс, — никто и никогда не скажет про меня, что я струсил. Я даже когда читал роман про Спартака, тот момент, когда он остался один против нескольких противников и, чтобы победить — убить их всех, бегал от них по арене и рубил их по одному: догонит его один, он его рубит и убегает дальше, пока его следующий не догонит… Я понимаю, что это, военная хитрость. Но я не стал бы бегать по арене. Я бы погиб, но не сделал бы и шага назад. Поэтому мне всегда и нравились спартанцы — никогда не подставлять свою спину врагу, пусть даже и в целях военной хитрости. Я, скорее всего, уеду. Еще, правда, не знаю… Я хочу к ней. Она звала меня. Я сказал, что подумаю… главное, что в Москву бежал от нее. И вроде жизнь здесь стала налаживаться; а чего-то не хватает — ее не хватает. Ведь все эти Леночки — это так. Ты не думай, я все понимаю: для кого-то и моя — такая же Леночка. Все они для кого-то такие же, ничего не значащие Леночки. И ты думаешь, я верю, что она больше не встречается с этим рыжим? Не будет рыжего, будет блондин или брюнет — один черт рыжий; как для меня Леночки, так и для нее эти рыжие. Но все равно я вернусь к ней. Я так решил. Не хочу, а вернусь. Никогда ей не прощу этого, а все равно вернусь. И убью ее. А потом и себя. А знаешь почему? Потому что мне терять нечего — я один. У меня никого нет. Я никому не верю. Даже тебе. Я доверяю, но не верю; самое ужасное — доверять людям, доверяться им, а не верить. Я ведь доверяю твоим словам — что мы друзья. Доверяю, потому что хочу в это верить. Доверяю оттого, что хочу верить. Понимаешь ли ты это? — с каким-то агрессивным отчаянием произнес он, глядя на меня в упор. Он ждал, что я отвечу.

— Понимаю, — ответил я. — Но надо жить, Влад, а случай рассудит.

Он усмехнулся, вновь отвернулся к кошкам, казалось, теперь не слушая меня. Я продолжил:

— И жить нужно так, как и жил. Может, оно и есть высшее проявление разума — о прошлом не думать: не винить себя ни в чем и не каяться. — Я невольно подстроился под его тон; давно он так со мной не говорил, меня завела такая откровенность, я продолжал вкрадчиво, негромко и тоже невольно глядя на кошек. — Ностальгия, иллюзии, принципы — нужны ли они? Думаю, нет. Назвать это эгоизмом — и что? Человеческая натура эгоистична, и все, что мы делаем, — все выгода, все корысть, все эгоизм. Любовь — эгоизм, дружба — эгоизм, ненависть — эгоизм. Выходит, и друга из беды спасаешь из-за своего эгоизма. Друга не будет — и общаться не с кем, душу открыть некому. Дружба — она тоже выгоду свою имеет. А чем ты или я хуже других, что виним себя в содеянном?

— Я не виню себя, — произнес он.

— А я виню, и частенько. А вот желать себе зла — ни к чему это. И нужно уметь забывать, уметь или учиться этому. Помнить нужно то, что выгодно, а иначе страдания лишние да муки. А их не должно быть. Мы люди и должны уметь сортировать и мусор душевный, ненужный выбрасывать. Иначе жизнь смысл теряет. Нельзя убивать радость, ее лелеять надо, взращивать, а сорняки — вон… Надо жить. А ты умышленно хочешь погибнуть; хочешь вернуться, зная, что тебя ждет. Мазохизм какой-то. Ты и бой из-за этого сдал?

— И пусть, — упрямо ответил Влад.

— Нет, не пусть, не надо тебе ехать. Здесь разрушишь, что построил, и туда вернешься на руины.

— И пусть, — повторил Влад.

— Значит, ты слабый, раз сам в рабы себя сватаешь. Ты вот мне здесь про дружбу говорил, про трусость. А нет никакой дружбы и любви нет. Друзья, — я вдруг завелся, продолжал зло, еле сдерживаясь, чтобы не говорить громко, — они тогда друзья, когда равны, и то один на другого лезет. Оно и в дружбе есть раб и хозяин, а иначе и дружбы нет, и любви нет, ничего нет. А равенство хозяева и придумали, чтобы рабы не думали, что они уж совсем рабы. Они, конечно, понимают, что они рабы, но в лицо им об этом не говорят — значит, они не по-настоящему рабы, а рабы понарошку, чтобы когда между собой — кричать могли, и кулаками в грудь себя бить, и друг другу доказывать, какие они равные и как у них прав много. Люди… Нет людей, есть убийцы и жертвы, хозяева и рабы, мужчины и женщины. А человечность, милосердие, дружба, любовь — все внешне, все до поры до времени, пока срок не придет. В человеке две противоположности, разрывающие его и убивающие человека в нем: я — один, я — в обществе. Но и в обществе я хочу быть один — первый, лучший, богатый, любимый. И, выходит, одиноки люди, одиноки и несчастны. Первым хотел стать, не стал — катастрофа. Дух перевел, куда теперь? В последние? Да и последним не каждый стать сумеет. Здесь свой талант нужен. Куда? в середину? А в середине ты не человек, ты — масса, народ. Привыкаешь к этому, подстраиваешься, злишься поначалу, но все равно привыкнешь, подстроишься. И не человек ты более… Да и если в первые вылез — первее всех один Господь Бог. А раз ты не Бог, что? Все равно середина, с той разницей, что среди первых середина. Да и ниже. Ниже черта не упадешь — здесь своя середина, среди падших. И что делать? Выходит, выше лишь Бог, ниже лишь дьявол. А люди? Люди — середка, серость. Тапочки, халат, телевизор, ужин, жена… А ты мне говоришь о дружбе, когда ты спишь на диване, трахаешь Леночку, а я на раскладушке… Вот и поставили мы с тобой, Влад, точки над i. И другом я тебя назвал от страха.

— А я… — Он резко посмотрел на меня, я резко перебил его.

— Потому что доверяешь, я слышал. Ты говоришь — друг, а сам к своей рвешься. Говоришь, что не трус, а сам бой сдал из-за…

— Выбирай слова, Макс, — жестко сказал он.

— Ладно я. — Сощурившись, я заглянул ему в глаза. — Мое слово — пустое место, я слабый. Но твое слово — не пустое место. Раз ты сказал «друг», значит?.. — Я замолчал.

— Раз я сказал «друг» — значит, друг.

— Значит, едешь?

Он не ответил. Глаза его усмехнулись, и он спросил:

— Ну и кто из нас, если следовать твоей теории, хозяин, а кто раб?

— А это уже тебе решать, Влад.

— Порой я думаю, что кошки гораздо честнее и порядочнее людей, — произнес он, глядя на компанию кошек, мирно доедавших поданное им старушкой месиво. — У зверей все проще. Та же кошка, будь перед нею хоть десяток озверевших псов, никогда не бросит своих детенышей. Ты видел, чтобы кошка котят родила — в пакет и в контейнер для мусора? Или в приют для бездомных котят сдала? Она их вылижет, вынянчит и тогда уже — в большую собачью жизнь. У них, у зверей, все четко — продолжение рода. Это у нас — спасибо китайцам, а у них естественный отбор.