Денис Коваленко - Хавчик фореве...

Но не рвануло, и я благополучно вышел к Манежной площади, где уныло чернели стены сгоревшего Манежа. Вновь что-то патриотическое досадливо шевельнулось внутри. Да ну их всех… Умирает старая Москва; взрывают ее потихонечку, жгут, рушат, стирают так незатейливо с лица земли и быстренько, под шумок, переходящий в овации, застраивают яркими игрушечными домиками для Барби. Короче, ев-роремонтируют, но как-то паскудно по-русски — с помпой и бестолково. Все равно что выставить добротную дубовую оконную раму и заменить ее стек-лопакетиком. Один такой аквадомик для Барби уже рухнул, глядишь, скоро и храм для Барби развалится, а следом и весь этот Барби-сити… А и плевать. Время такое наступило — временное, мимолетное виденье, а мимолетное виденье должно быть ярким, блестящим, как Луна-парк. Приехал, удивил, свернулся, и только его и видели. Потому и наплевать всем — на время наплевать; а, как один умный человек сказал, «время — материя тонкая, в нее не надо сморкаться». Но а почему бы в нее и не высморкаться, все равно оно временное, это наше время. Хавчик форе-ве. Футбол и пиво. А соображать будем, когда похмелье придет, когда очнемся возле сортира, в котором недавно грозились замочить, всех террористов… А и очнемся, пивка примем, похмелимся и — ура! Болеть за наших, президента — в президенты, террористов — в теплый финский сортир, фабрики — звездам, землю — японцам, а сами быстренько в шоп-тур, да побыстрее, да подальше, подальше от этого засморканного, засранного Луна-парка, пока он на голову нам не рухнул…

Я не заметил, как прошел Александровский сад и вышел к Большому Каменному мосту.

— Пора и мне уезжать из этого Барби-сити, — вторя своим мыслям, произнес я, глядя на грязно-синюю рябь Москва-реки. — Но как? На что? — размышлял я вслух. — Вариантов нет, — почему-то усмехнулся я, — только Влад.

Дойдя до ближайшего телефона-автомата, я набрал номер его мобильного.

— Привет, — ответил он, узнав мой голос. — Встретиться? Хорошо, я как раз в городе. Давай через час на «Киевской»-кольцевой, в центре зала. Все, до встречи.

Влад встретил меня более чем радушно, точно сто лет не виделись: обнял, крепко руку пожал.

— Полчасика есть у меня — через полчаса электричка. Ну, пойдем, расскажешь, как она, твоя жизнь, — закончил он, улыбаясь.

Мы вышли из метро к вокзалу.

— Дерьмо моя жизнь, Влад, — сказал я.

Мне вдруг стало неприятно завидно при виде довольного выражения на его смуглом улыбающемся лице. Нет, никакой ненависти я не испытывал, напротив, я был рад видеть Влада. Только тоскливо мне стало от его добродушия.

— Пива? — спросил он, озорно поглядывая на меня.

— И футбол, — произнес я серьезно. Он вопросительно улыбнулся. — Да это я так; конечно пива, — согласился я.

Мы стояли возле киоска, я пил пиво, он — колу. Выпив бутылку, я попросил вторую, мне уже не хотелось уезжать из Москвы, я смотрел на Влада, и мне все сильнее хотелось остаться здесь, жить где-нибудь на даче, как вот он, ездить в город гулять, пить пиво и ничего не делать. Хавчик форе-ве — вот чего мне сейчас хотелось. И ни о чем не думать.

— Даже не знаю, чем тебе помочь, — ответил Влад, когда я попросился к нему на дачу. — Все-таки я работаю там, работаю не один — с напарником. Знаешь что, я дам тебе денег на билет… Тебе лучше сейчас домой уехать на время.

— Да, ты прав, — вдруг резко осунувшись, согласился я, — лучше уехать домой. Мне здесь порядком надоело. Только домой я не поеду, незачем, — с болью в голосе продолжал я. — Лучше в Яузу. Слишком часто мне о ней говорили. Я сломался, Влад. — Сказав это, я повернулся и направился в метро. Это был не трюк. Вдруг накатило что-то; я решил утопиться — без дураков. По-настоящему решил.

— Постой, — Влад догнал меня, — пойдем куда-нибудь посидим, в кафе, расскажешь все. Пошли. — Он крепко держал меня за плечо.

— Нет, — усмехнулся я, — только не в кафе. Тогда уж лучше в какой-нибудь дворик.

— Ну хорошо, пойдем во дворик.

Мы устроились на лавочке в ближайшем дворе.

— Я сломался, Влад, — произнес я, — мне страшно жить. Последнее время меня сильно бьют. Все как-то сразу навалилось. Я все потерял. И, главное, очень сильно бьют. Мне страшно. Я не вижу смысла жить дальше. Я не готов жить в этом обществе. Я слабый, но не хочу мириться с этой слабостью. Я читаю умные книги, но сам я не умен. У меня твердое чувство, что я все время кого-то играю, под кого-то подстраиваюсь. Даже подстраиваюсь под самого себя, под свою слабость. Меня унижают, я должен бороться с этим, но я только убеждаю себя, что так и должно быть, и получаю удовольствие от этого унижения. Мне проще получить удовольствие от унижения, чем противиться этому унижению. Я чувствую, что могу запросто предать человека, подставить его. Вот ты мне нужен сейчас, я нашел тебя, исповедуюсь вот… Я слабый, и сейчас ты мне необходим, но стань я сильным, я легко забуду о тебе. И так не только с тобой. Получается, что я пользуюсь людьми. Но пользуюсь бестолково — все равно что из целого дерева сделать коробок спичек. Люди видят эту бестолковость и по праву считают меня если не подлецом, то глупцом — точно. А я злюсь на них, ненавижу их, прикидываюсь жутко обиженным и, чтобы не сожрать самого себя своей же рефлексией, научился получать от этого унижения удовольствие. Даже сейчас. Плачусь тебе и получаю от этого удовольствие. Причем искренне поливаю себя грязью, признаюсь в самом потаенном и думаю, что ты должен меня понять, влезть в мою шкуру и понять. Признаюсь, что могу предать тебя, и надеюсь, что ты поймешь меня правильно — по-моему правильно; и мало того, что меня поддержишь, еще и себя осудишь. Я ведь этого и жду — что ты себя осудишь. А иначе чего мне так откровенничать… И ты знаешь, — я резко посмотрел на него, — мне кажется… Нет, я уверен — даже сейчас я неискренен. Я рассказываю тебе все это, вроде бы и откровенничаю, вроде бы каюсь… а говорю это неискренне. Я сам не верю в то, что говорю. Я уверен, что сейчас, здесь — играю. Вру. И даже то, что говорю, что вру, — тоже вру. Играю. Прикидываюсь… Влад, я запутался. — Я замолчал. Я действительно запутался. Вру — не вру, искренен — неискренен… Я запутался.

— Ну что мне сказать, Макс, — начал Влад взвешенно и серьезно. — Я, конечно…

— Подожди! — резко перебил я. — Подожди. Я даже не могу понять, ненавижу я тебя или же наоборот. Порой сижу и думаю, как я тебя ненавижу, а внутри меня какой-то маленький человечек спрашивает: «А за что ты его ненавидишь? Ведь ты гордишься знакомством с ним, гордишься его силой, храбростью, хочешь походить на него. Как ты можешь его ненавидеть? Ты же просто врешь». — «Не вру, — отвечаю я, — за это и ненавижу». — «Врешь! — кричит он мне. — Не за это ты его ненавидишь, совсем не за это». — «А за что?» — кричу я в ответ. «А ни за что! — отвечает он. — И вообще — нет у тебя ненависти к нему. И уважения нет, и любви нет. У тебя вообще ни к кому любви нет. Потому что все это глубокие чувства. А все твои чувства — на поверхности. Вся твоя любовь, ненависть, презрение — все на поверхности. Ты легко увлекаешься, легко остываешь, легко меняешь решения, принципы, потому что ты — затравленное животное, у которого все чувства подчинены одному: пассивному, трусливому чувству самозащиты». Я выдохся. Замолчав, я утупился в землю, даже в глазах помутнело от напряжения. Бессмысленно, как в тумане, разглядывал я свои туфли, неизвестно почему уверенный, что Влад сейчас поднимется и молча уйдет.