Денис Коваленко - Хавчик фореве...

Шли уроки. Школьный холл был пуст. Теперь налегке, я вышел из школы; избавившись от сумки, я словно избавился от неразрешимой проблемы. И пропади эта сумка — я бы не расстроился, узнав об этом. Теперь все равно, и куда идти — все равно. Денег нет. Все богатство — проездной на метро и телефонная карта. Даже домой не на что уехать… а это и ни к чему теперь. Досаждать домашним? Нет. Спрятаться.

Было безветренно. Листья только начинали желтеть. Осень. Я шел по сухому серому асфальту, осторожно обходя редкие опавшие листья, словно боясь сделать им больно. Я шел тихими безлюдными дворами… нет, конечно, были люди, но они проходили мимо меня как-то бесшумно, точно тени, осенние тени, неторопливые, зыбкие, почти незаметные… и тревожные. Сам воздух, казалось, дышал тревогой. Невыносимо стало от этого воздуха, от этой зыбкой желто-серой тревоги. Но и провалиться в шум проспекта… нет, уж лучше сейчас, здесь, в кроткой неуверенной тишине дворов.

На детской площадке посреди двора на лавочке лежал старик. Он не был бомжом или алкоголиком — обычный пенсионер лет семидесяти. Он лежал, облокотившись и свесив одну ногу, и, видно, пытался приподняться, чтобы сесть. Я подошел к нему и помог сесть.

— Спасибо, — произнес он, держась за мою руку. Он был в старом сером костюме поверх свитера, на пиджаке косо в ряд блестели несколько медалей Великой Отечественной войны. Старик был сильно пьян. — Сынок, что-то я… Помоги мне до дома дойти, а то мочи нет, — попросил он.

— Конечно, — кивнул я и — признаюсь, с трудом — помог ему встать на ноги. Старик оказался крупным и довольно тяжелым.

Держась за мою руку, он неуверенно шагнул, чуть не упал. Пришлось обхватить его за поясницу и одну его руку перекинуть через свое плечо — точно раненого с поля боя. Гордость овладела мной.

Бережно, с трепетной любовью, невольно заглядываясь на медали, рядком висевшие на выцветшем пиджаке, повел я старика к дому, на который он мне указал. Я был горд и счастлив в эти минуты, когда осторожными шажками вел ветерана к его дому, где его ждали жена, дети, внуки, где его любили и уважали. Ничего, что он пьян. Кто знает, что за причина была? — наверняка собрались ветераны-однополчане, посидели, вспомнили товарищей, выпили свои боевые сто грамм, а много ли им теперь надо? впрочем, они заслужили, они…

— Сынок, это не мой подъезд. И дом не мой, — произнес старик. Я не сразу его понял, слишком был увлечен своими мыслями.

— Как? — спросил я, признаюсь, растерявшись. — Вы же сказали, что этот дом.

— Нет, сынок, не этот. Мой другой. Мне туда надо. — Он указал на пятиэтажный дом, выглядывавший из-за деревьев; идти до него шагов сто.

Старик все больше слабел, уже с трудом вел я его к указанному теперь дому. Гордость потихонечку улетучивалась… «Но ничего, — убеждал я себя, — еще немного, еще чуть-чуть…».

— Ой, извини, сынок. — Старик убрал руку с моего плеча… — Не успел, — как-то жалко произнес он и, озадаченно шмыгнув носом, опустил взгляд на свои брюки. Темное пятно медленно расползалось по штанинам к коленям. Старик обмочился.

— Ничего, отец, с кем не бывает, — постарался я утешить его. — Все нормально. — И повел старика дальше. До подъезда оставалось шагов десять.

— Мне не сюда. — Сморщившись, старик мотнул головой. — Мне не этот дом, это не мой.

— Как? — Я совсем растерялся. — Вы же сами указали мне именно на этот дом, я же помню…

— Правда не мой.

Возле подъезда на лавочке сидели две пожилые женщины. Не раздумывая, я направился к ним.

— Извините, — сказал я, подойдя к женщинам. — Вот ветеран, вы не подскажете… — Неизвестно с чего я разволновался, даже покраснел. — Ваш ветеран? — нелепо закончил я с какой-то наивной надеждой.

— Нет, — ответила одна из женщин, внимательно оглядев еле стоявшего на ногах старика. — В нашем подъезде он не живет.

— Это не мой дом, — слабо крикнул мне старик и неловко махнул рукой, призывая меня обратно.

Я вернулся к старику.

— Я не знаю… — начал я. — Вы же сами… Где же ваш дом? Вы же мне уверенно сказали, что это, — я указал на пятиэтажку, — это, — повторил я, — ваш дом.

— Да… сказал, — признался старик. — Я думал, что мой… Нет, не мой… А где же мой? — растерянно взглянув на меня, спросил он. — Сынок, где же мой дом?

— Может, вы скажете… Может, знаете… — Я слов не находил. — Извините, где он живет? — с какой-то уже досадой спросил я у женщин.

— Не знаю, — ответила все та же женщина. Вторая пристально и бесцеремонно смотрела на меня, так, точно сейчас попросит: «А документы ваши покажите», — от этого ее взгляда я даже разозлился: и чего она так смотрит?!

— Понимаете, — не выдержав ее коровьего взгляда, обратился я прямо к ней, — ветеран, я его на лавочке нашел, он просил меня проводить его до дома, сказал, что вот этот дом — его. Он живет в нем — он мне так сказал.

— В нашем дворе он не живет, это точно, — наконец сказала женщина, сам голос ее звучал бдительно и с нескрываемым подозрением. — Я здесь уже тридцать лет живу. Ни разу его не видела, — заключила она, пристально взглянув на ветерана.

— Вон там, сынок, — вдруг опомнившись, воскликнул старик и указал куда-то в сторону.

— Спасибо, — бросил я женщинам, вернулся к старику и силой повел его туда, куда он указывал. Быстрее бы избавиться от него; я почти волок его за собой, старик начинал меня раздражать; его брюки терлись о мой плащ… Сжав зубы, я терпеливо вел его, надеюсь, к его дому.

— Сынок. — Старик остановился. — Я забыл. Не похож этот на мой дом.

— Хорошо! а какой он? — не выдержал я. — Какой он, ваш дом?! Панельный, кирпичный; сколько в нем этажей?

— Не помню. — Старик бессмысленно смотрел на панельную девятиэтажку, возле которой мы теперь стояли. — Я не помню, — повторил он и неуверенно предположил: — Может, вон тот? Может, он? — с невыносимой надеждой смотрел он на меня.

Я отвернулся.

— Может, и он, — ответил я устало, мне стало стыдно и неловко глядеть на этого потерявшегося старика. Стараясь держаться от него подальше, почти на вытянутых руках, всякий раз брезгливо вздрагивая, когда его брюки касались моего плаща, вел я его к той самой лавочке, где нашел.

— Не бросай меня здесь, — попросил старик. И добавил, совсем как ребенок: — Я домой хочу.

— Я рад помочь, отец, только где он — твой дом?

— Я не помню.

— А я не знаю, — в тихом раздражении произнес я и, бросив: — Извини, отец, — не оборачиваясь, скоро зашагал прочь.

Какая теперь, к чертям, гордость, патриотизм и медали; стыд неизвестно за что и ненависть — вот что сверлило меня, заставляя брезгливо вздрагивать при одной мысли о его зассанных штанах. Мне хотелось скинуть с себя запачканный плащ и выбросить с глаз долой!.. Впрочем, истерика прошла быстро; не успел я спуститься в метро, как, захваченный суетой, благополучно обтерев об чьи-то штаны и плащи свой плащ, уже забыв о старике, злился на какую-то дамочку, оступившуюся и своим блядским каблучком пребольно отдавившую мне ногу. Конечно, она извинилась, улыбнулась… Ну ее к черту!.. Стало так муторно и противно, что, дохромав до платформы, я думал лишь… да ни о чем я уже не думал — ненавидел всех и все.