Денис Коваленко - Хавчик фореве...

Войдя в вагон, я стремительно плюхнулся на освободившееся место, опередив какую-то женщину… и плевать! Пусть что хотят обо мне, то и думают. Я так лихо поднырнул под эту даму, что она чуть не села мне на колени. Смутилась, покраснела, немалых сил, видно, стоило ей удержаться на ногах, но ни слова мне не сказала, даже взглядом не укорила. Зато полсалона посмотрело на меня как на ничтожество. А — плевать! Вам надо, вы и уступайте, и нечего тут… Какой-то крашеный малохольный очкарик уступил женщине свое место. И замечательно! И нечего на меня глаза свои пялить!.. Впрочем, никто глаза на меня уже не пялил. Но мне очень хотелось сейчас, чтобы пялили, а еще лучше — чтобы корить начали, осуждать, морали читать… Уже откровенно я задирал всех нахальным взглядом — каждого разглядывал: дескать, ну давай, скажи мне что-нибудь, только попробуй!.. Взгляд мой никого не задел. Они не собирались со мной связываться. Они презирали меня… Мне очень этого хотелось — чтобы они презирали. По крайней мере, это лучше равнодушия, но, скорее всего, они даже и не презирали меня, а…

— Люди добрые, извините, что я к вам обращаюсь; я одна воспитываю троих детей, мы беженцы, муж погиб в Чечне, живем на во, кзале. Помогите ради Христа. — Мне захотелось спрятаться, сгинуть из этого чертова вагона — тоненький несчастный голосочек и еще это жалостливое «ради Христа». Я даже не взглянул на эту беженку с тремя детьми. Голос ее приблизился и благополучно растворился в конце вагона. Даже жутко стало от этого «ради Христа». Когда же наконец будет станция…

Мне раз довелось столкнуться с этими беженками, на всю жизнь запомнил. Теперь при одном их виде в брезгливую дрожь бросает. Так опозориться… Впрочем, я тогда до того был пьян и… вспоминать тошно. Месяца два назад, все на той же «Войковской», в подземном переходе, когда ждал Морозова… пьян был в… сам не помню во что… стоял возле телефонов-автоматов и никак не мог дозвониться до Морозова. И надо было этим беженкам ко мне пристать. Я уже уморился тыкать пальцами в кнопки и всякий раз слышать короткие гудки, и тут кто-то тронул меня за ладонь, словно желая погладить, и жалобный голосок: «Дай на хлебушек ради Христа». Обернулся — грязный, замызганный цыганенок лет семи. Я и так был раздражен бесконечными короткими гудками, да еще этот невесть откуда взявшийся… Внимательно посмотрев на цыганенка, я сказал ему:

— А ты перекрестись.

— Не понимаю, дяденька, дай на хлебушек ради Христа, — повторил он, не переставая гладить мою руку.

— Все ты понимаешь, — обозлился я. — Крестись.

Вздрогнув, цыганенок быстро отошел к двум молодым цыганкам. Я следом.

— Что же вы делаете?! — зашептал я им; впрочем, это только мне казалось, что я шептал, в действительности я говорил в полный голос. — Что ж, вы, твари, делаете, что ж вы детей заставляете побираться?

— Не трогай нас, добрый человек. — Цыганка смотрела на меня с такой звериной мольбой…

— Это я-то добрый! — вскричал я. — Да я злой, а ну крестись!

— Ой, помогите! — закричала она, заторопившись к стайке таких же запуганных цыганок.

— Куда? стоять! — рванул я за ней. — Всю Россию засрали, одно дерьмо от вас, детей во что превратили, детей в рабов превратили, — распалялся я, не отставая от них; только я подлетел к ним, как они все вместе засеменили к выходу. Я схватил одну за рукав. — Куда? стоять! Что ж вы, твари, с детьми-то делаете? Сами в золоте ходите, а детей побираться заставляете?!

Цыганка, уже плача, запричитала, попыталась вырваться.

— Какое золото, какое золото, беженцы мы, бедные мы.

— А ну пошли в милицию, пошли, ты у меня деньги украла, — вдруг заявил я.

Представляю: всклокоченный, с безумным взглядом, крепко вцепившийся в плачущую цыганку, — зрелище настолько отвратительное, что… слов даже нет. Я собрал целое кольцо зевак. Несколько возмущенных женских голосов донеслось до меня.

— Парень, отпусти ты ее, что ты к ней привязался. Не связывайся ты с ними.

— Она у меня деньги украла, — уверенно отвечал я и, пожалуй, в эту минуту сам искренне верил в это.

— Да брось ты, — произнес какой-то мужчина. — Хватит херню-то нести.

— Что, добренькие, цыган пожалели, — рявкнул я ему. — Они детей побираться заставляют.

Мои аргументы были такими безапелляционными, какие могут быть только у очень пьяного человека. Втемяшив себе в голову какую-либо мысль, он упорно ее отстаивает, невзирая ни на что, даже если все факты против, он не сдается; в таких случаях говорят, что человека переклинило. Меня переклинило. Сейчас я был абсолютно уверен в своей правоте: передо мной была цыганка, укравшая у меня деньги, за-сравшая всю Россию, торгующая наркотиками, вся в золоте и заставляющая детей побираться, последнее меня и взбесило.

— Я учитель, я не позволю, чтобы дети побирались, — уже бросив цыганку, доказывал я мужчине.

— Какой ты к лешему учитель, пьянь, — ответил мужчина и, повернувшись, ушел. И я вспомнил: — А где цыгане? Я не позволю!

Озираясь, я закружил возле торговых киосков. Возле одного из них сидела на корточках девочка лет шести, возле нее стояла белая картонная коробка для обуви, и женщина, наклонившись, что-то, как мне показалось, бросила в эту коробку.

— Ага, уже и русские дети побираются. И вам не стыдно? — склонившись, говорил я в лицо женщине. — Сами в золоте, а ребенка побираться заставляете. — Женщина обернулась. — И не стыдно вам? — повторил я.

Девочка вдруг испуганно прижалась к железной стенке киоска и прошептала:

— Мама.

Только тогда я заметил, что в коробке детские туфельки; одну женщина достала из коробки, вероятно собираясь примерить туфельку девочке.

— Что вы себе позволяете, — наконец опомнившись, произнесла женщина.

— Я думал — цыгане, дети побираются, — смутившись, замямлил я. — Я не понял, вы извините, там цыгане, я думал и вы… — Не договорив, резко развернувшись, я зашагал прочь из перехода, ничего не видя и не слыша. Ускоряя шаг, я смотрел в одну точку, только вперед, шепча: — Идиот, мать купила дочери туфельки, а я… идиот; быстрее отсюда, быстрее… идиот… стыд-то какой.

И сейчас я стоял возле двери вагона, ладонью упершись в стекло, и мысленно подгонял поезд — быстрее, быстрее же, когда же эта… станция.

И — конечно! — этой станцией оказалась «Войковская»! Я даже не заметил, куда следует поезд, когда входил в этот треклятый вагон! Но и оставаться больше в вагоне я не мог. Я вышел.

Само собой, первым, о ком я подумал, оказавшись на платформе, был Морозов. Я был уверен, что непременно увижу его здесь, сейчас, вот именно сейчас. Подошел поезд, следовавший в центр. К черту Морозова. Я вбежал в этот поезд.

Теперь я не был столь настырен, я отошел к противоположной двери и встал там, облокотившись на поручень. Я понятия не имел, куда мне ехать, зачем мне ехать; люди выходили из вагона, входили в вагон, места освобождались, их занимали, я продолжал стоять на своем месте. «Хоть бы теракт какой случился, — тоскливо подумал я, — вошла бы какая-нибудь молоденькая шахидка, встала возле меня и разнесла бы и себя, и меня к чертовой матери… и весь вагон — к чертовой матери». Я вспомнил: когда начались эти взрывы, директор собрала нас, учителей, и прочитала лекцию об опасности терроризма и мерах предосторожности, призывала нас быть бдительными. Она тогда оговорилась, сказав: «В связи с опасностью теоретических актов…» Забавно. Лекция на этом закончилась. И правильно, чего паниковать-то? Взорвут так взорвут. И никакая бдительность не поможет. Патрульная милиция, сунь ей сто рублей, и проверять ничего не будет. Если уж за одну тысячу рублей без досмотра в самолет пропускают, что говорить о метро или железнодорожном вокзале? Так что сто рублей — цена этой бдительности. А взорвали кого, и ладно. Главное, не меня. Поохать, поахать и забыть. Прийти домой, включить телевизор — и все забыть. Главное, чтобы по телевизору футбол, а в руке баночка пива — и болей за наших. Сесть возле телевизора, достать баклажку пива и крикнуть сыну: «Сынок, ты чё, забыл? Футбол же!» — и в ответ: «Забыл!» И сынок сядет рядом на диван и скажет с укоризной: «А ты что, забыл? Только баночное». И ты в ответ, оправдываясь: «Забыл». Уберешь свою баклажечку и, вместе с сынком потягивая баночное пиво, будешь болеть за наших. А в метро пусть взрывают, забыть об этом. Главное, не забыть о футболе и баночном пиве. Главное, о пиве не забыть. Надо же поддержать наш футбол и нашего отечественного производителя. Тем более что такой дерьмовый футбол, в который играют наши, можно смотреть только попивая наше дерьмовое пиво — для полноты гармонии, и… Мне надоели эти патриотические размышления. Объявили станцию «Театральная», и я вышел из вагона, всякую минуту ожидая, что вот сейчас как рванет…