Денис Коваленко - Хавчик фореве...

— И они ушли.

Отпустили меня только в восемь вечера. Теперь, написав настоящую правду, я расписался, забрал свои документы и собрался уходить.

— Подожди, — остановил меня опер с жиденькими усиками. — Увижу тебя в этом районе — крепко пожалеешь. Запомни это.

Куда уж там, запомню на всю жизнь. Я вышел из отделения. Что это за район, где я, я понятия не имел.

— Извините, а ближайшее метро какое здесь? — спросил я у прохожего.

— «Девятьсот пятого года», три остановки на троллейбусе, — указал он мне. Вон аж куда меня занесло.

Я запрокинул голову. Акварельное, словно залитое фиолетовыми облаками небо. Будет дождь. Денег не было, у меня выгребли всю мелочь; впрочем, в кабачке деньги смешались, и мои несчастные десятки были вписаны в протокол вместе с Людмилиными тысячами. До метро пришлось идти пешком; хоть проездной вернули — одна радость.

Оказавшись в своей комнате, я разделся, повалился на диван и мгновенно уснул. Какое это было счастье — уснуть на своем диване.

Сны снились просто ужасные. Коридоры, полумрак, сплошные бесконечные коридоры. Я иду по ним, ищу Оленьку.

— Оленька, уходи, — шепчу я, шепчу, потому что боюсь — они услышат, они следят за мной, ждут, когда я выведу их на Оленьку, они только этого и ждут — схватить ее и бить, бить, бить… — Оленька, уходи отсюда, Оленька, уходи, — шепчу я, осторожно шаря в полумраке рукой, трогаю ладонью холодные стены. Главное — не наткнуться на дверь их кабинета… аккуратно, чуть дыша, минуя какие-то двери, я иду дальше, щупая воздух ладонью. Ладонь касается холодной стены… Дверь… как ошпаренный, одергиваю руку; дверь может открыться, я случайно могу толкнуть ее… Они ведь только этого и ждут… Схватить меня и бить, бить, бить… Коридор не прекращался, силы оставляли меня, но нельзя сдаваться, где-то должен быть выход, где-то должен быть… Дверь кабинета распахнулась, оранжевый холодный свет ударил мне в лицо, я отшатнулся, заслоняясь руками. — Не надо, — шепчу я, — не надо, — шепчу я какому-то мужчине. Он огромен. Черный, стоит он в дверях кабинета, я не вижу его глаз… чувствую — он смотрит на меня… Он хочет схватить меня и…

— Ты чего? — Его рука хватает меня за запястье. Я даже не пытаюсь вырваться — страх обессилил меня.

— Пожалуйста, не надо, — шепчу я, готовый захныкать, ноги уже не держат. — Не надо. — Я таки захныкал, опустившись на корточки.

Свет ярко вспыхнул, коридор взорвался невыносимым оранжевым сиянием. Кто-то стоял надо мной и крепко держал меня за руку; свободной рукой я заслонил голову, ожидая неминуемого удара.

— Ты чего? — Кто-то подхватил меня под мышки и, сильно рванув, поставил на ноги. Я прятал лицо, щурил глаза, свет больно колол их. — Максим, ты чего? — Он поднял мое лицо, его пальцы больно сжимали мои щеки. — Ты чего, пьян? Ты говорить можешь?

Я открыл глаза. Это был Ольгин отец. Сморщившись, я повел головой, он убрал руку. Да, это Ольгин отец. Мы стояли в прихожей, возле открытой входной двери. Что же это… я, получается, не сплю? И откуда он здесь взялся? Глаза никак не могли привыкнуть к свету; пошатываясь, я молча направился на кухню. Опустившись на табурет, я теперь прямо взглянул на Ольгиного отца, мягкий полумрак кухни успокаивал.

— Сколько времени? — наконец спросил я, тон моего голоса показался мне вполне разумным.

Он посмотрел на часы.

— Шесть восемнадцать.

— Извините, я… — Я пытался собраться с мыслями. — Извините, что так все это… Понимаете… — Он терпеливо ждал. — Понимаете, — повторил я, отвернувшись к окну, — наверное, это сон. Да, сон. Ужасный сон, — сказал я и как можно осмысленнее посмотрел на него.

— Ты лунатик? — спросил он совершенно серьезно.

— Это сон, — повторил я и улыбнулся, вернее выдавил что-то кривое и жалкое, что-то, что с трудом можно было назвать улыбкой.

Он не ответил, все так же вглядываясь в мое лицо, словно оценивая — нормален ли я, адекватен ли? Видно, решил, что адекватен.

— Тогда просыпайся и освобождай квартиру. У тебя есть час, мне к восьми на работу. — И он включил на кухне свет. Я вновь закрыл лицо ладонями.

— Погасите свет, — взмолился я. Он погасил.

— Давай, Максим, не задерживай меня, — сказал он. — Иди в ванную, приведи себя в порядок. — Он открыл форточку и закурил.

Теперь свет горел везде. Я сидел в своей комнате на диване и складывал вещи в сумку. Представляю, как я напугал его. Вероятно, он вошел в квартиру и сразу наткнулся на меня; я усмехнулся. Мне было теперь все равно, куда я пойду, я не думал об этом, я вообще ни о чем не думал, просто складывал вещи в сумку — об этом и были мои мысли. Что-что, а аккуратно складывать вещи я не умел. Влезала только половина. Хотелось плюнуть на все… и вообще все здесь оставить. Надоело. Вытряхнув вещи, я начинал сначала. И как моей матери удалось уложить все это в чертову сумку, да еще и пакет с продуктами засунуть? И все же у меня получилось.

— Я думаю, тебя не нужно просить, чтобы ты больше не общался с моей дочерью, — строго сказал Ольгин отец.

— Не нужно, — равнодушно ответил я. Отдал ему ключи и вышел из квартиры.

Никакого сожаления я не испытывал. Все тело болело, сказывалась прошлая ночь в отделении. Хорошо они надо мной поработали. Зато не было сожаления, боль просто не оставляла ему места. Я, как законченный инвалид, тащил сумку по ступеням вниз, неизвестно почему отказавшись от лифта. И опять же какое-то удовольствие испытывал от этой боли. Точно мальчик из книги дурных советов — пусть мне будет плохо, и вот тогда я им всем… Что им всем, зачем им всем — несущественно… Наверное, я люблю эту Оленьку… Иначе зачем я ее искал?..

Сумку я оставил в школьном гардеробе.

— Не волнуйся, Максим, — утешила меня тетя Нюра, гардеробщица, — никуда она отсюда не денется.

А я и не волновался. Добрая старушка. Впрочем, в эту минуту все люди для меня были добрыми. Мне было так тоскливо, что не только сожалению — привычной ненависти места не было. Ни опера, ни Ольгин отец, никто не вызывал во мне сейчас ненависти. Это просто судьба — я оказался не в то время не в том месте. И винить некого… Опера лишь выполняли свою работу: это их работа — выявлять преступников. В другом месте и в другое время… повстречайся я с ними в какой-нибудь компании, и они с удовольствием выпили бы со мною пива, поболта-ли за жизнь… Никто ни в чем не виноват… Люди живут своей жизнью, дорожат своей жизнью. И все правильно — не стоит мне встречаться с Оленькой. Не стоит вообще ни с кем встречаться. И мстить никому не стоит. Хотел я отомстить Владу, и что? Ведь и отомщу — легче мне станет? Нет. Оленька права — мне нужны люди. Надо прощать людям, любить людей. Что проку от моей ненависти? Нужно всех простить. Спрятаться, спрятаться далеко-далеко и простить всех. И не говорить о своем прощении. Просто простить всех, спрятаться и… тихо-тихо умереть.