Денис Коваленко - Хавчик фореве...

— Официант, музыку! — кричал я.

— Музыку! — кричала Людмила.

В кабачке были только мы и персонал. Все крутилось вокруг нас. Мы плясали, швыряли в официанта деньгами, кричали «Водки нам!», кричали «Мы вас любим!», кричали «Мы покупаем ваше кафе, заверните»… Чего мы только не кричали, не пели. Когда мы плясали, плясали неуклюже, столы валяли, стулья, сами падали, посуду били. Снова деньгами швыряли — и всё в официанта. Охранник снисходительно смотрел на нас, снисходительно улыбался, снисходительно ставил столы и стулья на место, снисходительно приносил водку, которую мы уже не могли пить, закуску, к которой мы не притрагивались…

— Вас ждет такси, вам пора, — склонив голову и не скрывая злой улыбки, произнес официант. Он ненавидел нас. Да, ненавидел, но мы платили. Я швырнул в него деньги — вынул из пачки несколько купюр, смял и швырнул ему в ноги.

— Спасибо, — сказал я, еле ворочая языком. — Нам у вас понравилось. Придем еще. — Я упивался своим положением, положением кутилы. Это было неописуемое ощущение. Я был по-настоящему счастлив. — Пойдем. — Я взял Людмилу за руку.

— Не пойду. — Оттолкнув меня, она улеглась прямо на стол, свернулась калачиком и голову руками закрыла.

— Где такси?

Шатаясь, я направился к выходу. Вдруг услышал:

— Он украл!!! Украл мои деньги! Он украл! держите его. — И грохот — Людмила свалилась на пол.

Меня схватили тут же, я и сопротивляться не мог. Я, если честно, вообще ничего не соображал.

— Что наша жизнь — шоссе, шоссе длиною в жизнь… — тупо кивая в такт, спотыкаясь мыслями на словах, пел я, сидя в милицейском УАЗике. — Что наша жизнь — такси, такси…

Блин, за что меня взяли? Ничего, сейчас отпустят, и пойду домой спать… Такси длиною в жизнь, что наша жизнь… Регистрация на месте. Паспорт. Сейчас отпустят. Я учитель, я… Въехала в Одессу банда из Ростова… «А денюжки я все-таки выбросил, — радуясь, думал я. — И я это хорошо сделал. И пошли они все…»

Когда меня вели к УАЗику, я на ходу вытряхивал из кармана деньги. Шедший за мной милиционер аккуратно их подбирал, я видел это. А то опять меня в воры записали. Нашли, сволочи, вора. Плевал я на ваши деньги…

— Понятые, пожалуйста, ознакомьтесь с протоколом: из карманов подозреваемого было изъято пятьдесят четыре тысячи рублей. — Худенький опер в темных очках с диоптриями повел жиденькими усиками. — Пойдем, — подтолкнул он меня к выходу.

Коридоры… вот опять комната…

— Уй-й! Ты чего. — Я согнулся. Больно-то как… Вот уже оперов трое.

— Отведи его в камеру, не видишь, его колбасит, пусть очухается, потом допросим.

…Упав на деревянный пол, я тут же уснул.

— Поднимайся, пошли.

Снова полумрак коридоров, какая-то светлая комната. Свет яркий, но все равно все сквозь дымку. Немного отоспавшись, я пытался собраться с мыслями. Сколько же я выбросил денег, если пятьдесят четыре тысячи осталось? Почему меня бьют?

Опер лет пятидесяти, коренастый, с заметным брюшком, то ли лысый, то ли бритый, я ничего не видел, свет был слишком тяжелый, слишком оранжевый… все в дымке. Он сидел за столом, смотрел на меня. Осторожно, боясь поднять голову, я огляделся. Еще двое оперов лет тридцати стояли рядом со мной, слева — тот, что в очках и с усиками… Дурацкие жиденькие усики, какие наклеивали актерам из советских фильмов, игравшим или бухгалтеров-двурушников, или недобитую контру; что-то действительно контрреволюционное было в лице человека, носившего такие жиденькие усики. И обязательно человек с такими усиками был худощав, невысок и невзрачен и с ровным пробором волос, и первое, что бросалось в глаза при виде такого человека, — его усики, точно он прятал за ними свою подлую, жалкую натуру. Это не те свисающие запорожские усы, которые выдают простоватый мужицкий характер, это особые усики — контрреволюционные, псевдоинтеллигентские. Уверен: сбрей с этого лица эти усики, и оно сразу станет жалким и беззащитным. Справа стоял опер с тяжелой чисто выбритой деревенской мордой, видно добрый малый, но очень не хотевший таким казаться. Смотрел на меня злобно, но с какой-то напускной злобой, как солдат, которому сказали — это враг, а скажи ему через полчаса, что не враг это, а друг, и он охотно согласится. Настоящий тупой служака.

— Ну, рассказывай. — Пожилой опер лениво курил и так же лениво спрашивал. — Сразу признаешься или как?

После чувствительного удара по почкам я все прекрасно понял, очень быстро протрезвел и…

— Ну что, пиши, — устало затушив сигарету, произнес пожилой опер.

Отдышавшись, я глупо спросил:

— Что писать?

Но, получив ладонями по ушам, застрочил: «Я, Кравченко Максим…»

— Я не знаю, что писать! — втянув голову в плечи, дико всматриваясь в пожилого опера, испуганно прошептал я.

— Правду.

Наивный, я стал рассказывать им правду — как оно было.

— Ты за кого нас принимаешь?

…Уже абсолютно трезвый, повторяя чистую правду — как у меня оказались эти деньги, получая по почкам, ушам, ногам, я искренне не мог понять — чего этим гадам надо ?!!

— Все, все подпишу! Не бейте! — орал я. Я готов был подписать все что угодно. Но эти сволочи требовали какой-то правды. А откуда мне знать, какая правда им нужна?!!

Уморившись от побоев, опера, тяжело дыша, отпускали меня, давали мне стул, бумагу, ручку.

— Пиши! — кричал пожилой опер. — Пиши правду. Я ему, ребята, сейчас нос сломаю, он достал меня. Ты чего такой упертый?

— Диктуйте! — в истерике орал я.

— Не ори! Пиши, сам пиши! Правду пиши! Правду, понимаешь? А не ту ахинею, которую ты нам несешь.

Никогда я не чувствовал себя таким беспомощным.

Потасовка начиналась снова. Как уж я выкручивал руки из цепких ладоней, принимал невообразимые позы, защищая почки, печень, легкие от тяжелых ударов… Если бы играла музыка — точь-в-точь ритуальный танец многорукого Шивы… Но вместо музыки — задыхающиеся от борьбы и матюгов опера да визгливые до хрипоты мои крики.

— Вот упертый, — говорил пожилой опер. — Ну ладно, я сейчас расскажу тебе правду, как на самом деле все было. А было так. — Он в упор посмотрел на меня. — В кафе вы отмечали удачное дело, но деньги не поделили: может, ты захотел взять большую долю… а теперь, сучонок, ты скажешь точные адреса квартир, которые вы с ней ограбили, и где ты, мразь, прячешь остальные деньги и вещи.

Ну вот, картина прояснилась. Я хотя бы услышал их правду. С адресами квартир пришлось туго, квартиры нужны были в районе Павелецкого вокзала, а я там ни одной улицы не знал. С вещами проще: я подробно описал им телевизор, стоявший в моей комнате, телефон, диван…

— Даже диван?! — не веря, переспросил опер с чисто выбритой мордой.

— Еще картины. — Я вспомнил, что у меня в комнате висят две моих картины, студенческие этюды, которые мне нравились. Они были небольшого размера, и я их взял с собой в Москву.