Денис Коваленко - Хавчик фореве...

— Я видел, круто!

— Вот он и говорит: на Яузу, говорит, отвезем его — это он про меня… Кстати, Яуза — что это за район такой, это где?

— Это река! — в удивлении воскликнул я. — Яуза — это река, они бы нас там пристрелили!

— Река? — удивился Влад. — А я думал, здесь только Москва-река. Прикольно.

— Ничего прикольного! Пристрелили бы на хрен!

— Никого бы они не стали стрелять. Они до того пьяные, что скорее бы себе яйца отстрелили. Надо было вообще автомат отнять. А на эту Яузу отвезли бы? точно бы отнял.

— Ну и дальше!

— Дальше? Дальше я им говорю спокойно, что твой дядя — генерал милиции Липецкой области и что у него связи здесь, в Москве. И что ты сейчас позвонишь в ментовку, и их, пьяных чертей, накроют прямо здесь. Вы, говорю, и за ворота не выедете, не то что в Яузу.

— Я правда хотел в ментовку звонить, — перебил я.

— Ну и звонил бы. Этих чертей накрыли бы в момент и с удовольствием. Только, это на будущее, — звони не в отделение, а в собственный отдел. Хотя сейчас уже без разницы. О, Леночка, смотри, — кивнул он в конец коридора, откуда, уже переодевшаяся, быстро шла к нам Леночка.

— Владик. — Она смотрела на него так взволнованно, так… зависть кольнула меня — на меня никогда никто так не смотрел. — У тебя же… тебе срочно нужно обработать глаз, пойдем скорее. — Она схватила его за руку.

— Да ерунда все это.

— Какая ерунда! Пойдем. — Она повела его в процедурный кабинет. — Владик, ну ты… ну разве так можно.

Минут тридцать я ждал их, стоя у окна. Молодец я, резвый… трус я, трус и предатель, завистливый предатель. Не знаю, но я почему-то был уверен, что они там не глазом занимаются, а трахаются на кушетке. Лучше б меня действительно пристрелили.

Когда они вернулись, под глазом у Влада был аккуратно наклеен пластырь. Ему это было даже к лицу.

— Пришлось наложить швы, — рассказывала Леночка, — теперь будет шрам.

— И отлично. Шрамы украшают.

— Вот подонки. — И Леночка почему-то посмотрела на меня. Ну конечно, я первый подонок и есть.

Мы вышли из больницы, я невольно сделал шаг вправо.

— Там выход есть? — спросил я.

— Есть, — кивнула Леночка и шагнула за мной.

— Пойдемте через главный, чего круги-то нарезать. Не волнуйся, Макс, все нормально.

Помявшись, я пошел к главному входу.

Никакого УАЗика уже не было. Словно ничего не было. Кроме его смелости и моей трусости. И Леночки. Хоть Люся не присутствовала при этом!

Эту ночь они спали на диване, я — на раскладушке. Они трахались, я слушал их и считал дни, когда все это закончится, когда меня — скорее бы! — выселят отсюда к чертовой матери.

Так прошло еще два дня.

В субботу утром Влад разбудил меня и сказал, что съезжает, как и обещал, на подмосковную дачу. Признаюсь, для меня это стало неожиданностью, я до последнего в это не верил.

— Не провожай, я такси вызвал, сейчас подъедет. Если что, вот номер моего мобильного телефона — звони.

Я помог ему снести сумки к подъезду, подъехало такси, Влад обнял меня, сел в машину и уехал.

Вернувшись в квартиру, я упал в кресло. Не скажу, что я испытал облегчение, вовсе нет. Я остался совершенно один. Мне даже некого теперь было бояться.

Это было ужасно.

В школу я не хотел возвращаться, к тому же я был уверен, что меня обязательно уволят, не могут не уволить, иначе… я их возненавижу. Иначе я сам уволюсь к чертям собачьим. Вел же у них изо до меня библиотекарь, и после меня будет вести. Переживут. Тем более, какой из меня учитель. Так что уволят — это вопрос решенный. Не раздумывая более (не дай Бог передумаю), я собрался и пошел в школу увольняться. И ничего, что лицо в синяках, тем убедительнее будет мое заявление.

Обидно, честно — обидно: меня даже не уговаривали подумать; казалось, они увольняют меня с чистым сердцем, с облегчением, как с плеч долой. Я еле сдержался, чтобы не заплакать от обиды. Хотя я и уверял себя, что счастлив, когда подписывал заявление об уходе. Да — это мой наисчастливейший день. Ненавистный Влад уехал, я увольняюсь с ненавистной работы; чего еще надо — я свободен.

Я даже, пожалуй, поверил в это, когда получил расчет. Они даже деньги мне выдали в тот же день! Чтобы и духу моего не осталось. И прекрасно! Я вышел, ни с кем не прощаясь, никому не подав руки, я был горд и самоуверен. Когда вернулся домой, первое, о чем подумал, — повеситься.

Но сперва напиться. В магазине сразу купил коньяку, нет, не Remy Martin конечно, попроще. Коньяк оказался порядочной гадостью со вкусом спирта, разбавленного чаем. Но это не важно. Важно то, что сегодня последний день моей паскудной жизни. Напьюсь и обязательно влезу в какую-нибудь историю, уж не сомневайтесь — влезу как миленький. И пусть меня прирежут, а не прирежут — вернусь домой и повешусь, прямо в комнате, на крюке для люстры. Устрою этой Оленьке и ее папаше классную вечеринку с висельником. Вот тогда… Вот тогда… Сволочи… Я сел на лавочку и заплакал.

Так просидел я недолго. Мне стало противно плакать. Я заставил себя не плакать. Не хочу, чтобы кто-то видел мою слабость, по крайней мере в этом районе. Плакать надо где-нибудь в Алтуфьево, а лучше в Мытищах. А здесь, через двор от школы, — нет. Надо куда-то идти… только не домой. И идти-то некуда. Оленька права, мне нужны люди, я без людей не могу, не выживу. В кафе? В бар? Откуда такие деньги… В центр? Там полно народу, молодых неформалов-максималистов, еще верящих, что, надев рваные джинсы и толстовку с надписью «Король и Шут», они перевернут мир. Как все это скучно. Как же мне отвратительны эти молодые разрисованные клоуны. А сам? — рассуждаю, точно мне уже пятьдесят. Пятьдесят… мне гораздо больше… Мне двадцать два. Жуткий возраст. Уже не хочется переворачивать мир… и пить уже хочется не для того чтобы писать стихи, а потому что тошно. Тошно жить. Впрочем, мне иногда нравилась компания этих неформалов. Я сидел с ними на скамейке или на бордюре, слушал, как они разглагольствуют о поэзии, музыке, мне нравилось слушать их дрянные, бездарные стихи о наркотиках, пьяном веселье, блядях, революции и смысле жизни. Я наслаждался их бездарностью. Становилось легче. Когда видишь человека наивнее себя, как-то легче становится — уже не ощущаешь себя таким одиноким, да и умнее себе кажешься. Я усмехнулся.

— Кажешься, — повторил я вслух.

Вновь стало тошно. Все-таки с Морозовым куда уютнее. Никогда не любил общаться с ровесниками. Зачем пить, чтобы писать стихи? Зачем пить, чтобы изменить свое сознание? Оно и так изменено — дальше некуда. Зачем пить, когда и так все хорошо? Зачем вообще пить?

— Чтобы умереть, — произнес я, свернул к ларьку и купил бутылку крепкого пива. — Хавчик фореве, — сказал я и сделал хороший глоток.

Я услышал это выражение от неформалов на Патриках. Чертовски звучная фраза. Просто лозунг какой-то. «Хавчик фореве!» — крикнул тогда патлатый паренек, уже порядком упившийся; кончились деньги, кончилась водка, он крикнул «Хавчик фореве!» и прыгнул в пруд купаться.