Денис Коваленко - Радуга в аду

Как-то Вадим обмолвился с отцом, как-то так, в разговоре, что вот, живут люди, и хорошие люди, и у них нет проблем, и жизнь их не пугает, и не вспоминают с тоской о тех временах, а живут в настоящем и живут будущим.

— В Испанию ездят? — спросил отец, — а на какие деньги ездят, на чьи деньги?

— На свои, на заработанные, наверное, — видя странное лицо отца, неуверенно ответил Вадим.

— А кем они работают?

— Не знаю.

— А я тебе скажу, — резко ответил отец, — я этот дом знаю, где у вас квартира: дом заводской. И этот твой дядя Глебушка — это первый жид и вор, который работает в снабжении не последним человеком, который детям своим купил квартиры в Москве, а сам на халяву, под предлогом каких-то льгот, словом, прикинулся, как и мать твоя, несчастным и обездоленным, и взял себе квартиру трехкомнатную , бесплатно, для себя и жены, когда люди, которые подыхают на этом заводе, ютятся целыми семьями в заводских общагах. Так кто, после этого, твой этот дядя Глебушка, а? И, само собой, весь евроремонт за заводские деньги сделал, и ездит на служебной машине, уже как на своей. Он только для таких простачков, как ты, скромный служащий, а это вор из воров. Он еще в то время такими деньгами ворочал… Этот твой дядя Глеб — настоящий еврей — тихий, незаметный, а вот такие, как он, страну и развалили, тихо и незаметно. Это потом уже все эти придурки с транспарантами… Все эти твари, все эти нувориши… ты погляди, что они творят, — лицо отца исказилось неподдельной болью, — как ведут себя. Страна подыхает в нищете, уровень жизни — как в каком-нибудь Непале — ниже! Они же ничего не боятся, — отец, казалось, задыхался, — у них даже нет страха. Стыд, совесть — об этом и речи нет. У них нет страха! Какая-то блядь с Рублевки, на всю страну рассказывает — рассказывает с удовлетворением, как она живет, какие у нее дворцы, слуги, автомобили, бриллианты… — отец отдышался, глаза были влажными, ненависть блестела в этих глазах. — Этот депутатище, эта обрюзгшая морда Митрофанов, который и в экран не помещается, этот слуга народа, — отец сплюнул, — рассказывает уверенно, без стыда, что да, он проводит время в гульбе и пьянстве, в окружении высшего общества, и так и надо, все это он делает, чтобы понять, как живут эти там в свете, и все это необходимо, чтобы улучшить жизнь народа. Это можно понять? Эту ересь, вообще, можно понять?

— Он же не еврей.

— Да, не еврей. Хуже — он русский. Это только русские могут так друг друга гнобить и унижать — с наслаждением и с чувством абсолютного удовлетворения .

— Так почему евреи виноваты?.. При чем здесь дядя Глеб?

Отец долго глядел на сына все тем же спокойным сухим взглядом.

— Ты хоть одного еврея-землепашца видел? — и голос ровный, негромкий, — хотя бы одного, который бы сам, своими руками хоть что-нибудь сделал, что можно было бы съесть и выпить?.. И не увидишь. Еврей не опустится до такого. Он Богом избран, избран другими повелевать. Это такой народ. Народ без совести. Народ, Богом избранный, и не побоявшийся Бога распять. Ты только вдумайся — они убили того, кем были избраны миром править . Это такой народ, избранный Богом, убивший Бога, и, пользуясь Его именем, без совести и чести — правящий этим миром — созданным уже не существующим Богом. Да, да, — отец неотрывно глядел на сына, — уже не существующим. Бог выполнил свою функцию: он явился, дал всем прощение, и был убит, как уже ненужный. Теперь он только символ. Вот так вот. Символ, в который сами евреи не верят, но, вооружившись которым, правят нами.

— Какие все ужасы на земле нашей творятся, — уже воскликнула тетя Аня, как раз по радио передавали новости. — Если слушать только новости, то… Ужас и ужас, — произнесла она, разволновавшись, — Вадимчик, — обернулась она, — уже и у нас я видела на стенах домов эти жуткие призывы, Вадимчик, ты будь осторожен, ты не водись со всеми этими жуткими, наголо бритыми, молодчиками, — поучала она, совсем по-матерински. — И сколько в людях ненависти, сколько нетерпимости друг к другу. Там кого-то застрелили, там что-то взорвали. Глебушка, как, вообще, это можно слушать? И как, после этого, можно отпускать наших детей из дома. И ведь все это молодые люди — все эти жуткие националисты. Там девочку убили потому, что она таджичка, там негров застрелили. Откуда у людей столько этой нетерпимости. Я, к примеру, признаюсь, негров тоже не люблю — я их просто боюсь. Но это же не значит, что их нужно стрелять, раз они другого цвета кожи. Или вот этот ужасный мальчик, который зарезал стольких людей в синагоге… Это надо же… каким нужно быть человеком, чтобы вот так вот — беззащитных стариков и женщин, только потому, что они евреи. Тем более — и я это утверждаю — все эти евреи еще больше русские, чем этот жестокий молодой преступник. Нет, таких, как он, нужно навсегда сажать за решетку, такие люди опасны для общества.

— Ему, скорее всего, и дадут пожизненное, — заметил дядя Глеб, — по крайней мере, на этом настаивает обвинение.

— Так ведь он никого не убил, — вопрос прозвучал так неожиданно, что и дядя Глеб, всегда общавшийся с Вадимом через зеркало заднего вида, обернулся, и взгляд — точно не было никого, и тут — нате вам…

— Что ты хочешь этим сказать? — взгляд был прямым и совсем не насмешливым.

— Так ведь он никого не убил, — несмело, все же выдержав этот взгляд, повторил Вадим.

— Так ты считаешь, что он должен был кого-нибудь убить? — прямо спросил дядя Глеб, уже отвернувшись, и наблюдая за Вадимом через зеркало заднего вида.

— Нет, я так не считаю, — чуть слышно произнес Вадим и, глядя не в лицо дяде Глебу, а в затылок, — но… на всю жизнь… ни за что.

— Что!? — дядя Глеб вдавил тормоз, «Волга» прижалась к обочине, встала.

— Глебушка, — глянула на него перепуганная тетя Аня. Она еще не видела мужа таким; нет, конечно, видела, но при этом ребенке, при Вадимчике, — Глебушка…

— Подожди, — прервал ее дядя Глеб. — Значит, Вы, молодой человек, считаете, — тетя Аня совсем перепугалась — чтобы Вадимчика и так — на Вы, — что порезать охотничьим ножом восьмерых человек, в основном, пожилых людей, безоружных, значит, по-вашему, это нормально, это ни за что? А если бы там оказалась ваша мама, это было бы тоже — ни за что? — дядя Глеб сказал все это негромко, но… страшно он все это сказал.

— Я… я не считаю, — потерялся Вадим, — я просто… Он же никого… Никого не убил.

— Вадимчик, ну правда, ну к чему все это, зачем ты защищаешь этого убийцу, этого преступника, — почему-то успокаивала теперь тетя Аня именно Вадима, — Это же, правда, преступление. И ты вот так говоришь, что ни за что, что это так и надо, — заговорила она настойчивее, и глядела теперь на Вадимчика уже не так, уже как-то по-другому, не по-матерински…