Денис Коваленко - Радуга в аду

— А разве … ты так живешь? — Вадим спросил, и сам испугался, даже замер, боясь и взглянуть на отца.

— Нет, — задумавшись, произнес отец. — Я живу по-другому. Я слишком один. — Он замолчал. Молчал и Вадим. Шум дождя усилился. В комнате стало темно, пасмурно. — Я привык жить один, — вдруг сказал отец. — Мне никто не нужен.

— И я?

— Мне никто не нужен, — с какой-то внезапной ненавистью повторил отец. — И твоя мать… — Вадим уже знал, что услышит дальше. — У меня была своя жизнь — своя, — голос его окреп. — И она, твоя мать…

— Папа, не надо! — воскликнул Вадим.

— Правильно, не надо! Ты всегда мать любил больше. А зачем ты тогда пришел ко мне? Зачем? Я не звал тебя. Я и ее никогда не звал. Чего тебе от меня надо? Зачем ты ходишь ко мне? Зачем? — и уже яростно разглядывал он сына, яростно и… чуть не плача. Он готов был заплакать от какой-то внезапной, нахлынувшей обиды. Он сумел удержаться. — Мои родственнички хотят меня упечь в психушку, они вот тоже все заходят ко мне, все о здоровье моем справляются, они только и ждут. А знаешь чего? Знаешь, что им нужно? То же, что и твоей матери — моя, вот эта вот, квартира. Но вы ее не получите. Не дождетесь, — отец сплюнул. — Не дождетесь, — повторил уже оживившись и даже с вызовом.

— Мне не нужна твоя квартира, — с такой же внезапной обидой воскликнул сын, вскочил и ушел.

Два с лишним месяца прошло после этой их встречи; и лишь зимой, в декабре, перед самым новым годом, Вадим вновь зашел к отцу. Не мог не зайти, что-то щемило внутри.

Отец впустил его. Словно и не было ничего. Выглядел он неважно. Вид растерянный, если не сказать больше. Казалось, отец постарел, обрюзг. Смотрел подозрительно. Но… он заварил сыну чаю, сел на диван, Вадим в кресло, на столе стоял чайник, белый хлеб в соломенной вазочке.

— Пей чай, — предложил отец. И голос его звучал подозрительно и как-то болезненно слабо. — Меня скоро убьют, — разглядывая сына, произнес он. — Они наведываются ко мне, следят за мной. Родственнички, — говорил он. — Подарков принесли, колбасы, сыра, и колбаса все копченая, и все из этого генномодифицированного мяса. Все это специально. Мне последнее время становится все хуже. Я уже не выхожу из дома. Колбасу я выбросил. Ничего есть нельзя, все отравлено. Мне нужен сотовый телефон, — прямо глянул он сыну в глаза. — Со мной в любую минуту может случиться… У меня должна быть связь. Если я попаду обратно в психушку — это все. Я потеряю эту квартиру. Я умру там. Они сделают все, чтобы я оттуда не вышел. Все сделают, — с каждым словом он слабел, речь становилась какой-то вязкой, и взгляд пристальный, молящий. — Ты можешь достать мне телефон? — Вадим не ответил, замялся. Неожиданным был этот вопрос. — Если я попаду в психушку, та вытащишь меня оттуда? Вытащишь? — все смотрел он сыну в глаза. — У меня больше никого нет — только ты. А они… все они… Если со мной что случится… Мне может стать плохо везде — на улице… везде, и тогда я позвоню тебе. И ты поможешь мне.

— Конечно! — воскликнул Вадим. — Ведь ты… Конечно, я помогу тебе. — И он, в каком-то порыве, хотел было обнять отца.

— Не надо, — даже брезгливо отец отпихнул его, — не надо этого. Не люблю, — и тон изменился, брезгливый стал. Вадим смутился.

— Да я… так, — оправдывался он.

Отец вздохнул, слабости как не бывало. Он, как впервые, глянул на сына.

— А ты неплохо выглядишь. Дубленочка новая. Джинсы, вот. Свитер модный. Хорошо выглядишь. Значит, не бедно вы живете; а в свое время нищие вы были. Мать твоя все жаловалась, с пузом ко мне на работу таскалась. А я большим начальником был, я в день, по тем деньгам, по тысяче проигрывал. Мне никогда деньги не были нужны. Я всегда презирал их. А мать твоя считала, что я ей должен. А я никогда никому ничего не был должен! — вскричал. — Чего ты пришел?! Зачем пришел? Нет у меня денег. Я нищий. Ты вон, в дубленке ходишь, а я в пальто старом. Я нищий. А вы все последнее хотите отобрать. У меня, у больного человека! Ты хоть понимаешь — что я болен . Ты хоть понимаешь это?

— Зачем ты так! — Вадим вскочил. — Дурак, — вырвалось у него, — сумасшедший.

— Да, — вдруг спокойно согласился отец, — я сумасшедший. Но если ты мой сын, тогда и ты… тоже… — разделял он слова, — сумасшедший.

— Я здоровый. Я — нормальный, — в ярости произнес сын. — Я не сумасшедший.

— И дай бог, — спокойно согласился отец, — дай бог.

И все это ярко теперь вспомнилось, когда Вадим вышел из подъезда своего дома и шел теперь, плотно засунув руки в карманы дубленки, крепко сжимая телефон, который он… который он украл у сестры и нес теперь отцу. Он — не сумасшедший, он — обещал, а раз обещал, он принесет ему этот телефон. И ему не нужна эта квартира, ему… отец нужен, — мысль внезапная, мысль болезненная: «А зачем? Зачем мне такой отец? Зачем он мне… нужен?» — с каждым словом больно кололо в висках.

Вадим стоял на автобусной остановке. Он даже не сразу понял, что его окликнули.

— Вадимчик, здравствуй, — возле него остановилась бежевая «Волга», из приоткрывшегося окна улыбалась тетя Аня. — Садись, мы тебя подвезем, — предложила она.

— Здравствуйте, — невольно улыбнулся ей Вадим, — спасибо, но мне…

— Садись-садись, а то погода какая — зима, — поторопила его тетя Аня.

Вадим открыл заднюю дверь и влез в протопленный салон.

— Здравствуйте, дядя Глеб, — Вадиму они не были родственниками, всего лишь соседи, но им хотелось, чтобы он так их называл, он так их и называл: тетя Аня и дядя Глеб, а они, в свою очередь, звали его Вадимчик.

— Приветствую вас, молодой человек, — приветствовал его дядя Глеб в зеркальце заднего вида, — куда путь держим? — основательно поинтересовался он.

— Мне в центр.

— Значит, по пути, — дядя Глеб нажал педаль газа, «Волга», обогнув подошедший автобус, выехала на дорогу мягко и неторопливо; дядя Глеб не любил быстрой езды.

Высокий, худой, и еще выше дядя Глеб казался высоким оттого, что все в нем было каким-то маленьким, аккуратным: и глазки и носик, да и сама голова, коротко стриженая и с аккуратной седой бородой, кисти рук… впрочем, руль он держал уверенно, и глазки, хоть и не были велики, но взгляд был цепок и очень уверен, но все равно насмешлив — дядя Глеб всегда, казалось, посмеивался, даже когда и молчал, такой он был человек, такое впечатление производил: так и ждешь: усмехнется он и спросит: «Ну, и что вы мне хотите сказать?» И вроде озорным он казался, а все равно какой-то сам в себе . Вадим всегда при нем стушевывался, не зная, шутить ему с ним или лучше помалкивать, он, лучше помалкивал. Тетя Аня понятнее была: женщина широкая, открытая, красивая женщина, даже эффектная, и, не в пример мужу, все у нее казалось большим и ярким, хотя роста была совсем не высокого, скорее, маленького, но вот сидели они вместе, и не поймешь, что дядя Глеб головы на две выше нее. И, разговаривая с тетей Аней, смотреть ей можно было только в глаза — большие, черные, никуда больше смотреть не хотелось, только в эти большие затягивающие глаза. Вадима это жутко смущало, но ничего не мог поделать, не мог по-другому. Тем более, что эти уже пожилые люди как-то вдруг и сразу полюбили Вадима, и, только был случай, или в гости звали, или, вот, как сейчас, с удовольствием подвозили, и всегда им было с ним по пути. И Вадиму они были приятны, впрочем, всегда приятно, когда рады тебе. И в гости заходил к ним охотно, и старался чувствовать себя как дома, на чем очень настаивала тетя Аня; очень Вадим старался, но все равно, неловко ему было, и другого слова не подберешь — неловко, и все тут; как будто… и гостеприимство их, и любовь, все какое-то… Может, оттого, что такое радушное — может, оттого и неловким было. А, может, слишком всего Вадим надумал про себя — не так-то просто, вот так взять, и принять — открыто и искренне это открытое и искреннее радушие. Непривычно оно. Неловко.