Денис Коваленко - Радуга в аду

— Я не говорил — что так и надо, я сказал, что он никого не убил. А за это на всю жизнь не сажают. Вон, и по пять человек режут — за три рубля режут, и убийцу сажают лет на десять — пятнадцать. А здесь никого — и на всю жизнь: я вот почему, я вот что хотел сказать, а не говорил — что он правильно сделал, — Вадим в волнении смотрел на дядю Глеба, — и про маму мою вы… зачем, — он даже обиделся.

— Ну, хорошо-хорошо, — вдруг примирительно произнес дядя Глеб, — чего уж там. Я и не обвинял тебя. Просто ты многого, вижу, не понимаешь, здесь совсем другое; грабят, режут — это все…

— Русских, а евреев нельзя, — выскочило из Вадима.

— Ну, знаете ли, молодой человек, — прежняя суровость вновь появилась в лице дяди Глеба, — ну… знаете.

— Извините, — Вадим открыл дверь и вылез из машины. Не оборачиваясь, он скрылся во дворах.

— Ну и типчик, — произнес дядя Глеб.

— Глебушка, ну… чего ты…

— Ладно, поехали, — дядя Глеб нажал на газ, и «Волга» не спеша вырулила на дорогу.

— Вот жиды, вот евреи, — все более раздражался Вадим. В эту минуту он ненавидел этих дядю Глеба и тетю Аню. Он и сам не знал, с чего в нем вдруг взорвалась эта ненависть — с чего?.. «Потому, что евреи», — вот и все, что смог бы он ответить.

Он шел по каким-то дворам, не понимая, зачем он здесь, где он, и куда теперь идти. Только выйдя на проспект, он, наконец, понял, где он. Совсем недалеко, всего в квартале был его старый двор, та самая общага.

Вадим шел, и, с каждым шагом эта внезапная ненависть росла в нем; он видел грязь, видел лица людей, стариков, видел дорогие автомобили, и, видя всю эту нищету и роскошь, ненавидел — дядю Глеба и тетю Аню. Словно, именно они были виноваты во всей этой нищете, в том, что вот эта старуха что-то выискивает в мусорном контейнере, а те два пэпээсника заталкивают в машину пьяного мужичка — и в этом виноваты дядя Глеб и тетя Аня. Во всем виноваты они одни: и что Вадим когда-то жил в общаге без ванны, и что отец обижал его маму, а теперь он несет этот чертов сотовый телефон этому отцу, и что они ездят в Испанию, а его мама больше двадцати лет — на заводе на двадцатиметровой высоте, и деньги еще недавно заняла, чтобы до зарплаты еды хватило, и что сестра работает в магазине и продает всяким алкашам пиво и выслушивает всякую грязь: во всем — во всем виноваты эти дяди Глебы… «Если бы там была твоя мама», — вспомнил, совсем обозлился.

— Сволочи, — вырвалось негромко. Вадим, уже входя во двор общежития.

Двор, да и сама общага, мало чем изменились все та же разруха, только на окнах первого этажа сурово стояли решетки, а так, все то же, те же мужички на лавочках возле подъездов с распахнутыми, а где и сорванными дверями, подъездные стекла выбиты, стены изрисованы и исписаны; те же пеленки, распашонки, трико — казалось, как повесили их сушиться шесть лет назад, так они и висят на проволоке, привязанной к деревьям; все то же, только грязи не было — снег все до поры спрятал.

Какое-то время Вадим стоял во дворе, уже в чужом дворе… защемило что-то — что-то внутри. Тоскливо. И разбитые стекла, и исписанные стены — сам же исписывал их: вечером выходили с пацанами с банками краски и кистями — все это и писали, всю эту мерзость. Где теперь эти друзья, где теперь лучший друг Серега… дома ли, какая теперь разница. Вадим вошел в подъезд, поднялся на третий этаж и нажал кнопку звонка, впрочем, не надеясь, что дома вообще кто-нибудь будет.

— О! Вадик, заходи, — в дверях стоял Серегин отец, мужичек нервный, взбалмошный, а когда выпимши и вовсе без тормозов, а сейчас Серегин отец был выпимши. — А я думал, что дверь пришли ставить. Заходи, Вадик, — махнул он ему, приглашая, — как раз вовремя. Да заходи же, — обняв, провел он Вадима в комнату, — и не вздумай разуваться, понял! не вздумай, — грозил он, востро заглядывая Вадиму в глаза; роста Серегин отец был невысокого, если не сказать, маленького, руки, ноги — худые, но жилистые; в семейных трусах, в белой майке, босиком, вел он упиравшегося Вадима.

Комната небольшая и вся заставленная, и ступить было некуда: у стены сразу диван, на стуле грузный мужик пьяно глядел на Вадима, посреди стол, позади сервант, у окна телевизор, в углу на маленьком столике компьютер и возле компьютера Серегина раскладушка, теснота — только боком и можно было ходить.

— Я дубленку сниму.

— Дубленку давай, а разуваться не смей. Ты — гость, — обрубил Серегин отец, — дубленку сюда, — бросил на диван, — а сам сюда — ты гость, — усадил Вадима за стол. — Вот, — это лучший друг моего Сереги, — с ходу представил он Вадима грузному, устроившемуся в углу на стуле мужчине.

— Приветствую, — кивнул тот.

— Это Борис Евгеньевич, золотой человек — публицист, — суетился Серегин отец. — Публицист, я тебе говорю, — осадил он готового возразить Бориса Евгеньевича, — а я тебе говорю, публицист! — как отрубил он. — Смотри у меня, — любя, замахнулся он на публициста, — а то я тебе своей трудовой мозолистой рукой народного поэта… Ферштейн?! Вот так вот! — победно заключил он. — Ну, Вадим, садись, то есть, присаживайся, давай, пей, закусывай. Ты — гость.

Вадим, повинуясь, неуютно, на краешек, присел на стуле у самой двери, все стесняясь своих ботинок: от тепла под стулом на линолеуме зачернели мокрые грязные следы. В комнате было жарко, и оттого в меховых ботинках было и вовсе некомфортно, но как их было снять, когда Серегин отец шагу не давал сделать.

— Пей, Вадим, — приказывал он, — сегодня надо, сегодня день такой. Сегодня моя сестра с ума сошла. Конечно, не сегодня, она неделю, как рехнулась, и все за одно с братцем нашим младшим, в ребро ему дышло. У-у, паскудник, — погрозил он в окно, — у-у, паскудник. Теперь вот оно. Вот! — затряс он кулаком.

Борис Евгеньевич невольно глянул туда, куда грозил Серегин отец. Выглядел Борис Евгеньевич крайне усталым, даже истомленным: они уже выпили бутылку водки и теперь допивали вторую; Серегин отец только разошелся, Борис Евгеньевич, видно, уже был не против перебраться на диван и вздремнуть.

— Помнишь, у меня машинка швейная стояла «Зингер»? — Серегин отец, склонившись, нервно заглядывал Борису Евгеньевичу в уже осоловелые глаза, — помнишь?

— Ну… помню.

— Так вот, из-за этой машинки, она и рехнулась.

— Любопытно, — произнес Борис Евгеньевич без малейшего любопытства. Время было полуденное, Борису Евгеньевичу нужно было еще заехать в газету, где он работал редактором, но, понимал он, если он и поедет куда, то теперь только домой, спать. Он уже и не рад был, что согласился зайти на полчасика к своему старому знакомому глянуть несколько новых стихотворений. Серегин отец хоть и работал на заводе, сочинял стихи, и Борис Евгеньевич их печатал, и даже статью про Серегиного отца написал, теперь думал, что зря. «Вот ведь, встретился он, к нелегкой», — соображал малодушно Борис Евгеньевич. — Ну и… что с ней произошло, с твоей сестрой, — не сдержавшись, сквозь зевок, спросил он.