Денис Коваленко - Радуга в аду

— Украл, — тихо и с вызовом признался Вадим.

— Опять обманываешь?

— Нет, не обманываю. У сестры украл.

— Вот даже как, — удивился отец, — ты меня, Вадим, удивляешь, и, признаюсь тебе, все больше… Украл у сестры, — повторил он, — чтобы мне отдать?

Вадим кивнул.

— Воровство, это плохо, — отца, казалось, это расстроило. Он задумался — видно было: губы поджал, кивал в такт мыслям, взгляд куда-то в пол. И так Вадиму тошно стало, так противно…

— Я пойду, — он поднялся.

— Телефон забери.

Вадим не ответил, вышел в прихожую, оделся. Следом вышел отец.

— На, — он протянул сыну телефон, — верни сестре.

— Нет, — не глядя, ответил Вадим, — счастливо, — вышел из квартиры.

…Мерзко, мерзко, как же все это мерзко, — стучало в голове, до боли, до…

— Как же мерзко, — вслух произнес он.

Выходя из подъезда, он придержал дверь. Теперь не хотелось шума, хотелось тишины, спрятаться, и чтобы тихо-тихо — вот такой тишины хотелось — чтобы ни звука.

— Мама, — сестра рылась в серванте, — мама!

— Чего? — выглянула из кухни мама.

— Мама, ты телефон не брала?

— Зачем он мне? — удивилась мама.

— Куда же он делся?.. Я же оставляла его вот здесь. Где же он? Не мог же он испариться…

— Да вот же лежит, — указала мама на журнальный столик.

— Это не тот, — раздраженно ответила сестра, — это мой, которым я пользуюсь, который мне Андрей подарил. А я свой ищу, который купила. Ну, тот, помнишь?

— Да откуда я помню. Ты ужинать будешь, тебе накладывать? Я картошки пожарила.

— Да не хочу я! — совсем раздраженно отмахнулась сестра.

— Не будешь, так и скажи, — обиделась мама, — и зачем искать, когда у тебя свой есть. Иди ужинать, — тоже раздраженно сказала она.

— Нужен — не нужен, это мое дело! — обиделась и сестра, — я его на свои деньги покупала!

— Ну все, успокойся. Может, Вадим взял, — примирительно предположила мама, — хотя… у него свой есть. Ты есть-то идешь? Остынет же.

— Вадим! — воскликнула сестра, — то-то, я помню, у него вид какой-то не такой был. Точно! — взорвалась она. Кинулась к своему телефону. Несколько раз набрала номер, — Точно, он! — сказала с угрозой, — сначала номер сбросил, а теперь недоступен. Точно. Ну, Вадик, ну, зараза, — угрожающе процедила она.

Отключив телефон, Вадим, упрямо глядя под ноги, шел. Все: раз сестра звонила, значит, догадалась. Она, точно, догадалась… все. Теперь хоть домой не возвращайся, теперь… И чего номер сбросил? Ответил бы, соврал… Теперь — точно… сам себя выдал, вот осел! — но к отцу он не вернется. Никогда не вернется. Пусть сестра с потрохами его съест, пусть… Не вернется! — голова разболелась. Замерзший, шел он навстречу сырому ветру. Куда? зачем? Не знал он, но точно, не домой. Домой он не вернется, теперь он никуда не вернется. — Ну и денек, — вслух произнес он, оглянулся — не заметил ли кто. Что за привычка — говорить вслух!

Невольно оглядываясь, свернул в какой-то переулок, не было людей — и хорошо. Не надо людей, никого сейчас не надо. Редкие машины. Зима; дороги стали узкими, вязкими. Петляя по протоптанной тропинке, Вадим шел вдоль длинных унылых пятиэтажек, заглядывал в зашторенные окна, так, невольно, бессмысленно — куда легче, чем глядеть в это иссиня-черное, запутанное в ветвях деревьев небо.

Хлопнула балконная дверь, что-то плюхнулось в снег. Вадим оглянулся. Девушка, в разорванной блузе, в полуспущенных колготках, пробираясь сквозь снег, бежала к дороге, вернее, к этой протоптанной извилистой тропинке — все, что осталось от заваленного снегом тротуара, напропалую, ничего не видя — прямо к Вадиму.

— Помогите… — шептала, задыхаясь, взгляд пьяный, шальной; всеми пальцами Вадиму в дубленку вцепилась. — Помогите… Там… подруга осталась… они изнасиловать хотят… Помогите! Туда! — потащила она Вадима во двор дома, — туда! — там вход, ее изнасиловать хотят они, идиоты… туда, — задыхаясь, тащила она Вадима. Возле подъезда встала, — там первый этаж, налево. Их там двое. Помогите.

Вадим сам задыхался. В подъезд вошел. Страшно. Сердце колотится, и во всем теле… стр-р-рашно. Оглянулся. Девушка возле подъезда, дрожит. Вся скукожилась:

— Там, — машет рукой, налево указывает. — Там, — все шепчет и рукой машет.

Вадим поднялся по ступеням. Встал возле железной двери. Возле той самой двери.

Желваки вздулись; кулаки до боли… Рука поднялась. Большой палец вдавил кнопку звонка: раз, еще раз, еще… Щелкнул замок, и… Вадим разом влетел на второй этаж. Спиной к стене. Сердце… Он только его и слышал, только его и чувствовал. Железная дверь распахнулась; сердце замерло.

— Ну, кто там, бля? — возглас пьяный, страшный . Вадим не дышал, со стеной слился. Дверь закрылась, но не захлопнулась. Вадим слышал — дверь не захлопнулась. Сердце — точно выдохнуло, заколотилось, точно так и хотело — из горла — выпрыгнуть. Сглатывая, — в горле пересохло, горло казалось, узлом скрутилось, — Вадим ждал… чего ждал? Как он теперь из подъезда выйдет? Как? Трус! — колотилось сердце. — Трус! — рвалось к горлу. — Как? — выдохнув, Вадим опустился на корточки. Тихо было. Ни звука. И… шаги. Мягкие босые шаги по бетонным ступеням. Ти-и-ихо. Вадим подался вперед, выглянул. Девушка ти-и-ихо подошла к железной двери. И ее сердце рвалось к горлу, слышно, как сглатывала она; до приоткрытой двери (а дверь была приоткрыта, и узенькая полоска света светилась в сумерках темного подъезда), рукой дотянуться. Девушка протянула руку. Вслушивалась.

Ха! — распахнулась дверь.

— Ёп те! — тот же самый пьяный, но теперь довольный, возглас. Рука — хвать за блузу. И ни визга, ни вскрика, только сухое: — Не надо.

И дверь захлопнулась, теперь слышно было — дверь захлопнулась .

Еще минуту Вадим сидел так на корточках. Вмиг — вскочил, и — вон из подъезда. И не оглядываясь, напропалую, по снегу — из двора, шаги нервно, задыхаясь — как сердце, глухо по снегу — тудух-тудух, тудух-тудух. Только на проспекте, на многолюдном, светлом, шумном проспекте, только здесь сердце обмякло, и шаги — все медленнее, медленнее. Ладони легли в карманы дубленки… ненавидел себя Вадим, ненавидел, но… дура она, дура, чего в милицию не звонила, чего в подъезд поперлась. Зачем они вообще, дуры, поперлись в эту квартиру!

Захотелось напиться. По-настоящему напиться. Страх еще был, но уже не тот… не такой страх. Противно было — стыдно было, оттого напиться сильнее хотелось — в усмерть.

На автобусной остановке Вадим остановился; вот кто-то глянул на него, кто-то покосился, казалось, все — все, кто стоял здесь, все поглядывали и косились на него — на Вадима.

— Слушай, брат.

Вадим отшатнулся, обернулся резко. Мужичок, худой, скукоженный, лицо в крови, одежда изодрана:

— Брат, — тянул он к Вадиму изодранную кровящую ладонь.