Денис Коваленко - Радуга в аду

Тут, если следовать и говорить точно по Библии, — все жестче говорил Хлястич, — тут одно получается: все эти евреи — как детишки-мажоры, избалованные добрым папиком Саваофом: ничего не делают, хлеб не растят, а понравился им город или целая страна, вошли, заняли дома и виноградники всех этих местных, беспечных самаритян, всех этих необрезанных дурачков-язычников, какому-то там Христу поклоняющихся — все равно, что Ваалу; кого добрые Троцкие и Бродские не вырезали, тех рабами сделали и наложниками. А через край загнут, начнут тельцу золотому слишком уж без меры поклоняться, то Господь, единственное, в педагогических целях, чтобы в чувства своих баловней привести, возбудит дух какого-нибудь Гитлера, тот всех жестоковыйных — в печку. Кто удрал и от страха давай молиться, напоминать папику о его обещании земли обетованной, тех папик (не чужие, обещал же), приголубил, землю им обетованную в виде Израиля вернул; и давай опять — одумались же! — помогать им во все лопатки: Ливаны там всякие необрезанные бомбить, Ираки завоевывать; всех неугодных, кто о еврее только посмел подумать плохо — в тюрьму… Только, похоже, опять эти детишки зажираться начали, слишком уж расшалились — захотели весь мир познать, а, значит, жди новой душещипательной истории о гонениях на бедных иудеюшек. — Хлястич смолк, достал беломорину, курил жадно, нервно. И тихо было в теплушке. Ни кто уже не посмеивался, и возразить желающих не было. Слишком все это с нервом было произнесено, слишком…

— Я че-то не понял, — нарушил тишину Рыжий. — А чего тогда это Бог выбрал этих евреев, если они такие все жестоковыебанные?

— Какие?! — разом воскликнули несколько парней.

— Нормально все, — рассмеялся и Хлястич. — Что выйные, что банные — один черт. Сложилось так. Понравился Богу Аврам; понравился бы какой Саид или еще какой Ким Чен Ир, все то же было бы.

— А как же тогда Иисус Христос? — вдруг не громко произнес Малек.

— А никак, — пожал плечами Хлястич. — Евреи, когда их римляне совсем уж запрессовали, всё спасителя своего ждали, всё ждали, что появится, какой-нибудь вроде Давида или Соломона Моисеевича, запихает всех римлян в железные молотилки да в печи, пожжет всех, порежет, и, привет новому жидовскому величию. Они же не думали, что Господь им такую свинью, в образе Спасителя, подложит — спасение души и прочей галиматьи. Евреи о душе никогда не думали, тем более о ее спасении, у них все к Маммоне сводилось — золота побольше, да овец пожирнее, и не делать ничего, в своем роде постъегипетский синдром.

— Вот жиды, — сплюнул кто-то.

— По совести, мне их даже жалко, — странно улыбнулся Хлястич, — жили бы себе и жили, а то, как в старину говорили: барская любовь хуже опалы. Любимчиков — их никогда не любили…

— Да, у нас в классе был такой один — любимчик, — сука конченная, — кто-то вставил в сердцах.

… - Да и спрос с любимчиков особый, — закончил Хлястич, — ладно, заболтался я с вами тут, — он поднялся. — Счастливо всем.

— Вот и поговорили, — только Хлястич вышел, заметил кто-то.

Никто на это ничего не сказал. Как-то все это слишком серьезно произнесено было. И сказать в ответ нечего. Так и сидели пацаны, молча поглядывали друг на друга.

Вдруг, какой-то парень глянул на, все это время, молчавшего Серегу и воскликнул:

— Слушай, Серега, ты у нас миллионер, слух идет, а чего не проставляешься?

— Да, да! — вспомнили и все, — у самого зеленых целый сервант, а прибедняешься.

— И хоть в компьютер бы поиграть дал. А то в салон ходим, деньги тратим, когда у тебя свой теперь.

— Вы чего попутали! — взорвался Серега, — какие зеленые, какой компьютер! Мне мать его в кредит взяла. Вы чего тут несете. То, что тетка у меня с приветом, чего теперь? А?!

— А ты чего орешь? — осадили его.

— Ничего, ты думай, что говоришь. Меня уже батя задолбал, пьет, и вот, дверь железную поставил. И вы теперь меня еще парите. Чего я перед вами оправдываться, что ли, должен? У меня у самого уже крыша от этой долбанной машинки едет.

— Да ладно, Серег, остынь, — успокаивали его, — мы так, типа, пошутили.

— А про компьютер, это реальная маза, — вдруг сказал Игорек, — давай сегодня у тебя сыгранем.

— Ты чего, Игорек, — вдруг стих Серега, — у меня и родоки дома, и вообще…

— Да мы тихо, мы же шуметь не намерены, мы без эмоций играть будем.

— Да ну, — тихо, даже захихикав, произнес Серега, — не реально это. Матушка не позволит.

— А ты его сюда, в теплушку, снеси, — предложил Игорек, — здесь и поиграем.

— Нет, матушка…

— Ты ей скажешь, что там, поиграть дал, и все дела.

— Нет, Игорек, это не реально.

— А ты подумай, — улыбчиво глядел на него Игорек, — я же не настаиваю. Чего тебе, неприятно в гости меня к себе пригласить?

Серега в лице изменился. И пацаны притихли, глядели на Серегу и ждали — что скажет?

— Почему… нормально, — мялся Серега, — можно, — наконец, выдавил из себя. И еще больше в лице изменился — слишком он уж быстро сломался…

— Ну, и отлично, — сказал Игорек. Серега поднялся. — Чего, уже уходишь? — глянул на него Игорек.

— Через часик, — ответил Серега, — мне там еще дела, а через часик зайду, и тогда пойдем.

— Ладно, братишка, ждем, — кивнул ему Игорек.

Серега вышел, следом и Вадим.

— Во, я попал, во, я попал, — причитал Серега, — я этой тетушке своей, я ей… Вот, сука, — Серега чуть не плакал.

— Да ладно, — рискнул успокоить его Вадим, — чего такого-то. Забудешь, и все. Чего, ты обязан этого Игорька к себе, как в салон водить? Пошли его, и все дела.

— Ты чего, — глянул на него Серега, — с Игорьком так нельзя. В прошлом месяце пацан один чего-то наобещал Игорьку и решил кинуть, тоже, как бы забыть. Потом нашли его с проломленным черепом.

— Чего — Игорек?

— А кто еще.

— И чего?

— Ничего. Игорька никто не сдает. Знаешь, с башкой проломленной никому быть не охота.

— А менты?

— А чего менты. Никто не видел, одни догадки. На Игорька никто и не показал. Вот сейчас он меня порешит, и, думаешь, кто чего скажет? Да никто. Он при всех меня порешит, и все скажут, что никто ничего не видел. Это все, Вадик, серьезно.

— Ситуация, — согласился Вадим, — и что теперь?

— Ничего, пусть поиграет, с компьютера не убудет.

— А мать?

— А чего мать, ничего, мы же без эмоций играть будем, — без иронии повторил Серега, — ты сейчас куда? — спросил.

— К отцу, — ответил Вадим, — телефон, я же говорил.

— Да, помню. Ну, тогда давай, — Серега протянул руку, Вадим пожал ее, — береги себя, брат. Ты заходи.

— Зайду, — кивнул Вадим. И парни разошлись. Серега домой, Вадим зашагал к остановке.

Хмель давно выветрился, только этот неприятный привкус; уже в подвале появилась эта сухость, и пить хотелось, но чай пили без сахара (нововведение Игорька), и от этого чая… и все эти разговоры, этот Аферист, странный он какой-то. За Россию ему обидно. Вадиму самому никогда не было обидно за какую-то там Россию, ему за маму было обидно, за сестру, и этот телефон, будь он неладен, и, этот… сухой привкус; хотелось пить. В кармане нашлась какая-то мелочь. Вадим купил себе лимонада, выпил залпом, пить захотелось еще сильнее, теперь уже от другого привкуса — сладковатого и пощипывающего… За Россию ему обидно. А за Серегу не обидно? А за дядю Глеба… Нехорошо получилось, совсем нехорошо. Отец всегда был злой… отец… А, он-то сам? Что — такой же? И еще… А разве отец не один живет, не в Вадимовой квартире?.. Тьфу ты, — совсем противно стало. — Я обещал, — шептал он, стоя на остановке, — обещал… значит, отдам ему. И все, а там, хоть… И видеть его больше не буду, — чувство отвращения нарастало, — обидеть хорошего человека, и за что? поверив злой болтовне отца?