Денис Коваленко - Татуированные макароны

— Рома, ты дурак, я ничего говорить не буду, все это вранье.

— А раз так, тогда черт с тобой. Мне-то что от этого, не меня в школе за «голубого» считают… Тебя! Мне-то все параллельно. Как ты будешь дальше жить — это вопрос! И если охота тебе все это, тогда извини, мне с тобой говорить дальше не о чем.

— Слушай, — Муся резко посмотрел на Ваню, — а может, я зря тебя защищаю, я ведь в школе, чтобы про тебя ни говорили, чуть ли не в драку лез. Говорил: вы чего, пацаны, чтобы Ваня, да на такое… Может, я ошибся, может, я зря все это затеял. И ты давно уже в парке возле общественного туалета по вечерам тусуешься.

— Рома, я не… Рома, это неправда.

— Что ты заладил: «правда — неправда» — как тукан… Только попробуй мне истерику закатить!

Слушая такие несправедливые обвинения, Ваня готов был уже заплакать, лицо его сплющилось, и губы приготовились растянуться и пустить слюну.

— Как девочка… в натуре, — процедил Муся. Единственное, что он сейчас испытывал к Ване — безграничную брезгливость и гадливость. Но, подавив первое желание плюнуть и уйти, он схватил Ваню за плечи и продолжил вдохновенно: — Ваня, слушай меня, я дело тебе говорю, я тебе помочь хочу; чтобы ты ни говорил, мы же друзья…

— Да-а, друзья, — не выдержав, захныкал Ваня. — А кто меня в карты обманул, расписку заставил писать и-и… и бил…

— Ну ты… ты чего раскис, как девка шалавливая… короче, говори, ты педераст…

— Не-ет.

— А раз нет, тогда утри сопли.

Видя, что Ваня не успокаивается, а напротив, еще мгновение, и заревет по-настоящему, Муся сдался: не хватало, чтобы Ваня забился здесь же, в беседке, в истерике.

— А ну тебя к черту. Хочешь, чтобы все тебя за педика считали, живи, как есть, — сказав, он вышел из беседки.

— Рома, я… — Ваня бросился за ним.

— Ты идешь со мной или нет? — развернувшись, спросил Муся в лоб.

— Но так ты же сам говорил, что уже все… знают.

— Я иду, Макс идет; никто тебе и слова не скажет, а скажет, Макс разберется. Идем.

— А Макс, он…

— Все нормально. Идем.

— А что говорить?

Муся готов был уже убить его на месте.

— Короче, — сдерживая себя, заговорил он: — Давай сядем и все утрясем.

Вернулись в беседку.

— Значит так, Ваня… Хочешь, чтобы я тебе помог?

— Угу, — кивнул Ваня.

— Что у тебя вчера было с Никанычем, все рассказывай, от и до… Ваня, не мнись, я не из праздного любопытства спрашиваю.

Отдышавшись, вытерев слезы, Ваня про себя махнул на все рукой — будь что будет, теперь уже точно , терять нечего, — не стесняясь, он выложил Муся все, все до мелочей, включая сны и свои ощущения.

Муся слушал внимательно, сосредоточенно… Но каким трудом давалась ему это сосредоточенность, всю руку он исщипал себе, только бы не расхохотаться… ему ликовать хотелось, веселиться, впервые он слушал такую откровенную историю, и ведь как Ваня подробно рассказывал о своих душевных переживаниях, Муся временами поражался, забывал про смех, слушал с неподдельным интересом и порой жалость охватывала его: в каком же страшном мире живет этот Ваня Мамкин. Больная слабоумием сестра, рехнувшаяся от злой мнительности бабка, запуганная, забитая жизнью мать и, как контрольный выстрел, эта история с картами, деньгами и Никанычем. И как откровенно все это Ваня рассказывал. Эта голая откровенность все больше и больше склоняла Мусю к мысли о бесповоротном Ванином сумасшествии. «Ведь не считает же он действительно меня своим другом, и не дурак же он… но рассказывает; неужели ему и вправду уже все равно, до какой же степени надо загнать себя в угол, чтобы полностью раскрыться и отдать себя в руки чужой воли, неужели он так слаб и безволен… он ненормальный… тем лучше».

— Молодец, Ваня, — заключил Муся, как только тот замолчал. — А теперь мы прямиком идем к Матрене, и ты все ей рассказываешь, все, что касается тебя и Никаныча, остальное не надо… и тогда мы выиграем, такого козыря, как твой рассказ, не перебить никому, тем более этому педриле Никанычу…

— He волнуйся, Рома, я расскажу… я же все понимаю… устал я… Сука ты, Муся, последняя, мразь… но я все равно все расскажу… Какая теперь разница, — все это Ваня произнес с такой ясностью, словно видел Мусю насквозь и все уже знал наперед. Муся даже струсил, но, увидев спокойное и решительное лицо Вани, успокоился. «Скажет, — мелькнуло у него, — теперь обязательно скажет».

Бледный, Ваня не пререкался, не отнекивался, обессилев, сидел он на скамейке в беседке, безучастно рассматривая окна своего дома. Чувство, что его поймали, обманули, крепко засело в нем. «Пусть… пусть — но только бы скорее все это кончилось». Спасительная соломинка, которую ему бросили и которую он схватил, оказалась прочной леской с острым крючком на конце. «Я попался… давно попался… пусть… пусть… но скорее бы, скорее… я все скажу. Все. Скорее бы…»

Вплоть до школы Ваня шел, как в бреду, ничего не видя и ничего уже не понимая. Слева его подбадривал Муся, справа — Макс. Но их он не слышал; теперь ему стало все ра-в-но.

Уже с утра, заведенная от всего этого бардака , Марина Ивановна, сидя за своим столом, не знала, повеситься ей или застрелиться.

Конец учебного года!

Миша подозревает Колиного ученика в проституции. Ученики подозревают Колю в гомосексуализме. Коля обвиняет трех своих учеников в совращении четвертого. Ученики играют в карты на Колю. Коля женится на Зиночке. А Зиночка, на глазах у всего дома, вывалилась в хлам пьяная из такси, в сопровождении двух мужиков, и надо же ей было вывалиться именно тогда, когда мимо проходили двое родительниц ее учеников… Было, отчего заболеть голове.

Только что Марина Ивановна пыталась беседовать с двумя учениками — шептунами из 9 «Б», приведенными Мишей. Кроме тупого, упорного мычания, она от них ничего не добилась, и еще: «Говорят, что Николай Иванович вроде бы, вро-де-бы того. И что Мамкин Иван тоже вро-де-бы того». Все — это все, чего она добилась.

— Миша, послушай теперь меня внимательно, — обратилась она к Мише, оставшись с ним наедине. — Сегодня на большой перемене скажи Коле, чтобы он зашел ко мне, и ты вместе с ним. Разберетесь при мне основательно. И чтобы эта история сдохла сегодня же… умерла! Вы мне за эти два дня вот где уже — Мария Ивановна провела большим пальцем руки по шее. — Если я завтра об этом услышу… если вы эту проблему не решите…Тогдая ее решу. Уволю вас обоих, к едрене-матрене… Пошел вон.

Мишу совсем не обрадовало такое заявление Марины Ивановны.

— Кто меня за язык тянул, — выругал он себя и даже матернулся по этому поводу, но совсем тихо.

Увольняться — желания не было никакого. Работа, конечно, была дрянь. Но в армию хотелось еще меньше. А весенний призыв как раз был в самом разгаре.