Денис Коваленко - Татуированные макароны

— Мама, ты меня любишь?

— Конечно, — сразу и ласково ответила мама.

— Я тоже тебя, мама, люблю! — но сказал он это как-то слишком нервно и болезненно. Тревога показалась в маминых глазах. Саша увидел это.

— Мама, все хорошо, — воскликнул он, — это я так, нашло что-то, все хорошо, мама…

Как-то, копаясь в шкафу в кладовке в поисках каких-то своих тетрадей, Саша наткнулся на дневник матери. Долго не мог он открыть и прочитать его. Страх — увидеть в этом дневнике что-нибудь такое , что-нибудь очень личное, и что могло… Словом, нелегко ему было заглянуть в самое личное… но как хотелось… И каково же было его удивление, даже больше, умиление, когда он наконец-то решился и прочел его. Саша искренно веселился той наивности, с которой его мать описывала свои чувства, чувства девятнадцатилетней девушки, и тут же удивлялся: неужели в девятнадцать лет можно переживать первый поцелуй, прогулки под Луной, держась за руки и говоря о поэзии Блока. «Так не бывает, — мысленно восклицал он, когда, оставаясь один дома, доставал из-под кровати дневник и читал его, — это какой-то девятнадцатый век. Это какая-то… тургеневщина».

«…Он держал меня за руку, мы стояли в беседке в парке Горького, смотрели на реку. А по реке плыл прогулочный катер. Было тепло и хорошо. Я смотрела на людей — как они веселились, танцевали (наверное, они что-то праздновали и наняли по этому поводу катер). Им было хорошо и весело. Но я была почему-то уверена, что им было хорошо, потому что мне было хорошо. Он держал меня за руку. И тут мне очень сильно захотелось, чтобы он обнял меня крепко-крепко. И я совсем не удивилась, что когда только подумала об этом, он сразу меня и обнял. И поцеловал. Это было так странно. Вечер, чистое звездное небо. Я ведь никогда до этого не целовалась, и мне даже не было стыдно, вот нисколечко, ни чуть-чуть. И даже то, что на нас смотрели. И пусть, что смотрели. И у него был такой счастливый взгляд. И я поняла, что это любовь. Потом он проводил меня домой. Но мы не сказали друг другу ни словечка, мы были так счастливы, что нам не нужны были слова. И уже возле моего дома мы стояли долго, молча, глядя друг другу в глаза, не сказав друг другу ни словечка. А потом, когда я пришла домой, почему-то мне очень захотелось плакать — от счастья, я и плакала, вспоминая его губы и свой первый поцелуй».

(Этот «он», как Саша сразу понял, и был его, Саши Черкасова, отец).

«… Я не хочу делать аборт , — через силу, стыдясь написанного, прищурившись до слез, но все равно читал Саша. — Пусть он бросил меня, пусть все говорят, что я дура, пусть. Да, он не любил меня, ну и что, но я-то любила и, наверное, сейчас люблю. А меня заставляют делать аборт. Даже мама заставляет. Но ведь этого нельзя… так нельзя. Я не хочу убивать своего Сашеньку, я знаю, у меня родится Сашенька, мальчик, и он будет самым счастливым человечком на всем белом свете. Его будут все любить. Он будет самым умным, самым красивым. Разве я могу убить такого человечка?»

Ясно он увидел сейчас, сидя на кухне, напротив матери, эти слова, каждую строчку, каждую букву. И это: «Мама, ты меня любишь?» — вырвалось само собой, как в продолжение этих внезапно возникших в его памяти слов.

— Знаешь, мама, — произнес он вдруг неожиданно серьезно и не по-детски вдумчиво, — знаешь что, мама, а ведь я не самый счастливый человечек. Я преступник, мама.

— Что ты, сынок, — лицо ее изменилось, — что ты такое говоришь?

— Ты что, мама, я же пошутил! Ты чего, я же так, ляпнул, и все, как тот художник: «Бей жидов, спасай Израиль!» Я это ляпнул, понимаешь ты, ляпнул! И все, — точно опомнившись, воскликнул Саша, бросившись к матери. Крепко обняв ее, он в каком-то даже припадке шептал: — Мама, я же пошутил, мы живем в раненой стране, так Виталий Андреевич сказал, я же это так, я это сам не знаю зачем. Понимаешь, мы живем в раненой стране. Я понял, мы, как подранки. Ладно, я устал. Я спать хочу. Я завтра тебе все расскажу — честно-честно! — все расскажу. Только не подходи ко мне сейчас. Я тебя очень сильно люблю мама, очень-очень. И это главное. Все, до завтра. А щенков приноси, я их кормить буду, все, я спать, — он вышел из кухни в свою комнату, плотно заперев за собой дверь.

— Что случилось-то, — тихо, в каком-то замороженном ужасе, еще толком ничего не понимая, но, чувствуя , поднялась она из-за стола, — что с Сашей-то моим случилось, что случилось-то? А ведь случилось, — произнесла она уже с ужасом, — ведь случилось.

Она вышла из кухни, остановилась возле двери комнаты сына. Но даже постучать не решилась — подняла руку, а постучать не решилась — так и опустила руку. Бледная, она вошла в большую комнату.

— Что-то с Сашей случилось, — тревожно вглядываясь в мужа, негромко произнесла она.

— Все нормально, — ответил ей муж, протянув пустую тарелку, — ему шестнадцать лет, в этом возрасте чего только не случается. Может, он влюбился.

— Если бы так, — взяв у мужа тарелку, негромко, сама себе, произнесла она и бессмысленно уставилась в телевизор, где какой-то жизнерадостный мужчина со вкусом рассказывал, как жарить камбалу.

Саша проснулся резко, совсем еще затемно; вскочив с постели, он быстро зашагал по комнате.

— Я ни в чем не виноват, — одними губами шептал он, — ни в чем не виноват, — бормотал, нервно смотря на стены. — Ни в чем, — прошептал он, остановившись взглядом на огромном плакате, с которого спокойно смотрел на него лик, косо перечеркнутый надписью NO FUTURE!

— Я ни в чем не виноват, — зло прошептал он, глядя в спокойные глаза лика.

Замерев, он прислушался, ему показалось, что в комнате, где спала мать, его подслушивают. На носочках, дойдя до постели, он осторожно, о-очень медленно сел на кровать, кровать предательски громко скрипнула.

— Тихо. Все хорошо, — беззвучно бормотал он, не отрываясь, точно прикованный, глядя в спокойные глаза лика. Посидев с минуту, он медленно поднялся с кровати, затаив дыхание, не переставая прислушиваться, оделся. Уже одетый, он посмотрел на будильник, стоявший на подоконнике: шесть тридцать утра. Через час должен проснуться отчим. И эта вполне обычная мысль привела его в ужас. «Бежа-а-а-а-а-а-а-ать!» — тихо взвыло все у него внутри. Уже не задумываясь, без всяких осторожностей, он вышел из своей комнаты и, обувшись, из квартиры.

— Саша!

Выскочив из комнаты, мать увидела лишь захлопнутую дверь.

— Саша!.. Сережа, — она бросилась обратно к себе в комнату, — Сережа, Саша… ушел!

Саша выскочил из подъезда и на минуту замер. Шел снег. Первый снег. Первый, очень поздний снег. Крупными хлопьями он медленно опускался на землю.

— Снег, — вырвалось у Саши само собой — он вымолвил это негромко, с неожиданной, неизвестно откуда возникшей в эту минуту нежностью, — снег, — повторил он и… заплакал, даже не заплакал, а слезы лишь выступили, и спазм схватил горло. Но Саша поборол это чувство, утерев ладонями слезы и не позволяя им выступить вновь. Так спокойно стало. — Пусть, — бормотал он негромко, — пусть, — повторял он, наблюдая крупные белые-белые хлопья снега, медленно падавшие на землю. — Пусть, — глубоко вздохнув, словно очистившись, выдохнул он. Спазм отпустил горло, внутри все утихло. Легко шел теперь Саша, ладонями ловя падающие снежинки, и шептал: — Я сам пойду в милицию, я сдамся, я совершу это, и пусть это бессмысленно, я все равно это совершу.