Коллектив авторов - Посиделки на Дмитровке. Выпуск 7

— А что же муж её Пётр Иванович, как он, жив?

— Нет Иваныча, помер. Пять лет как землю не топчет. Туда ему и дорога, нехристю.

— Это как? За что ты его так?

— Есть за что. Мне всё о нём поведал по пьянке мой Серёга, ихний сынок. Ведь непросто квартира-то им досталась тогда. За «труды» их подлые. Он ещё при Берии охранником в местах заключения был, и бог знает где ещё и при ком… И сколько на нём грехов…

Чудны дела твои, господи! Оказывается, бок о бок я жила когда-то с людьми-хамелеонами, о существовании которых позднее, повзрослев, узнавала из книг и фильмов. Было смешанное чувство омерзения и удивления… Мои знания о человеческой природе расширились, приобретая чёткие очертания…

«Воронья слободка — 2»

Ещё один жизненный опыт я получила в другой «вороньей слободке», тоже многоквартирной, но в очень благоприятной обстановке. Здесь все были дружны между собой, толерантны, всегда готовы прийти на помощь друг другу. Было принято обязательно угощать вкусненьким, особенно пирожными и выпечкой всех, кто появлялся на кухне, по-соседски. А то и просто, стукнув для приличия в дверь, запросто войти с тарелкой, полной разных угощений. Как правило, пирогами нас одаривали самые полные и аппетитные, как и их пирожные, дамы.

Делом чести других было угостить горячим, приготовленным по всем правилам их национальной кухни — польской, еврейской, татарской, русской и так далее. Да, квартира была многонациональной, в ней жили люди разных возрастов, судеб, жизненных историй, прибитые сюда вихрем трагических событий…

Надо сказать, что в основном комнаты в этой коммуналке были достаточно просторными — по двадцать-двадцать пять квадратных метров. Кроме одной восьмиметровой угловой у самого входа. В ней проживал, а точнее доживал очень старый странный человек. С виду это был высокий, сухопарый с седой головой и неожиданно угольно черными глазами и очень густыми бровями такого же агатового оттенка на мертвенно-бледном лице. Он редко появлялся в общественных местах, ни с кем не здоровался, делая вид, что никого не замечает. Его глаза из-под нависших бровей, как два буравчика, недобро пронзали каждого встреченного им. О нём было известно, что это бывший фабрикант, когда-то очень богатый, а ныне потерпевший фиаско и потому оказавшийся на самом дне жизни, отчего, видно, поехал мозгами, оттого одинокий и такой озлобленный. Не знаю, было ли это именно так, или это чей-то вымысел, но я инстинктивно побаивалась этого сумрачного человека с его худым бледным лицом и тяжёлым взглядом безумца… Его внезапное исчезновение из квартиры было почти незамеченным: ну был человек и исчез, как бы растворился, не оставив ничего после себя — ни вздоха, ни сожаления. Грустно.

Не менее примечательным было в нашей «слободке» другое соседство. В одной из её комнатушек тоже доживала свой век некая «пиковая дама» — настоящий осколок прошлого девятнадцатого века — столетняя графиня. Полуглухая и полуслепая, целиком на попечении немолодой опекунши, взявшей на себя труд ухаживать за старой дамой. В один из моментов откровения Анна Степановна, так звали опекуншу, поведала, что её подопечная действительно из «бывших». И когда-то в молодые годы увлечение музыкой привело её в кружок самого Балакирева, и что она — самая настоящая графиня, и что жизнь сложилась печально и трагично, как и у большинства выходцев из дворянского сословия. Больше она ничего не рассказывала, дав понять, что не за просто так несёт сейчас этот крест: комната юридически останется за ней, ведь одинокой старушке не так уж долго пребывать на нашей грешной земле…

Так и случилось, и страдалица-опекунша вскоре стала законной наследницей вожделенных метров. Надо сказать, что Анна Степановна была по-своему уникальна. Эта пожилая, очень маленькая и очень практичная женщина обладала твёрдым и достаточно властным характером, закалившимся, видимо, за годы скитаний и испытаний. Маленькой она называла не только саму себя, но и всех её бывших товарищей по цеху, приходивших к ней в гости актеров-лилипутов. Примечательно то, что она тоже была лилипуткой, бывшей когда-то в молодости в тридцатые годы актрисой уникального театра лилипутов, игравших в прославленных опереттах: «Сильва», «Перикола», «Корневильские колокола» и других в разных городах тогда ещё Советского Союза. В Москве в пятидесятые годы многим из них была уготована участь работать в цирке в номерах у знаменитого иллюзиониста Игоря Кио. С жильём было сложнее, приходилось устраиваться кто как мог. Так, постарев, бывшая опереточная актриса из маленьких и прибилась к «пиковой даме», благо высветилась перспектива остаться в Москве.

Да, мне поистине повезло. В свои четырнадцать-пятнадцать лет передо мной открылась целая книга судеб, которую мне выпало листать не один год моей юной тогда жизни…

Для меня судьбы героев моего повествования — тогдашних моих соседей — не казались в то время необычными и чем-то замечательными. Во всех этих историях была жизнь поколений, о которых я уже много знала и многое понимала. Так жила вся страна, пережившая эмиграции, ГУЛАГ, войны, скудость бытия, засилье коммуналок… Но всё же некоторые из историй оставили глубокий след в моей душе.

Жили-были две женщины: одна лет тридцати с небольшим, другая возраста, на мой взгляд, неопределённого. Молодая — Фира — инженер-химик, громкая, бойкая, немного базарная, а может, импульсивная. Другая, мать Фиры, старая, жалкая, очень больная. Она с трудом передвигалась по стеночке, голова моталась из стороны в сторону, руки ходили ходуном. Фира, обхватив мать крепко поперёк туловища, буквально волокла её на себе в туалет и обратно. Бедная Эмма Моисеевна, мать Фиры, пытаясь, видимо, иногда что-то сказать, начинала хохотать каким-то безумным квакающим смехом, пугая окружающих. Я жалела её, но как-то отстранённо, слегка брезгливо, ещё не научившись сопереживать в силу молодого здорового эгоизма…

Однажды в их комнате появился мужчина лет шестидесяти. Приземистый, бедно одетый, с каким-то виноватым выражением на лице и во всей фигуре. Представился Николаем Николаевичем. Он всегда старался незаметно приходить и уходить. При встречах с соседями вежливо кланялся, пряча глаза, и тут же исчезал в проёме двери. Он появлялся внезапно, жил неделями и снова исчезал. Потом он исчез надолго. Фира ходила заплаканная и однажды, встретив меня на кухне, коротко сказала: «Зайди! Хочу тебе кое-что показать.» Усадив меня за стол, разложила на нём большой альбом фотографий. Среди старых, намертво приклеенных фото она обратила моё внимание на три пожелтевших от времени снимка…

— Вот на этих, посмотри, мои родители — папа и мама. Это тридцатые годы. Можно узнать?