Инна Фидянина-Зубкова - Сахалинские каторжанки

— Ну возьмите котёнка, ну возьмите котёнка!

А если не постоять! Эти взрослые уж точно знают куда девать мелку живность. У нас принято было увозить их в лес. Поэтому мы, сердобольные дети, умирали на нашем маленьком рынке, но стояли до последнего.

Эх, Маруська прожила в нашей семье в любви и в здравии пятнадцать лет, а потом стала болеть, дряхлеть и ушла в лес умирать. Сама ушла. Мы все плакали и больше кошек не заводили. Больно терять любимых. Больно.

В четвёртом классе я написала свой первый стих (ну и последний на долгое, долгое время). Не помню о чём. Попёрлась читать его мамке. А Валентина Николаевна с Ниной Петровной той порой посиделки устроили — водочку тихонько попивали, сальтисоном закусывали. Знатные у мамки сальтисоны получались — это свиные желудки, набитые потрохами, сваренные в воде и дозревающие потом под прессом, прямо как головки сыра. Вот сидят две тётеньки, дегустируют, кайфуют! Тут я со своим стихом. Читаю. И что-то тёте Нине прям так захорошело, что решила она обосрать моё творчество:

— Не пиши, не твоё это! Иди лучше к Толику за стол, вон он как красиво корабли рисует. Моряком станет. Капитаном.

У мамки от удовольствия тоже язык зачесался:

— Ну правда, дочь, что-то не очень. Не быть тебе поэтом, не майся дурью. Иди лучше к Толику за стол, порисуй кошек. Кошки у тебя хорошо получаются.

Иду, рисую кошек. Ведь кроме кошек у меня ничего не получается.

А через много лет я поняла:

1. Для художеств меня нет зрительной памяти.

2. Тёте Нине и тёте Вале просто захотелось меня потроллить.

3. Толик обрёл душевный покой, только когда завязал с работой в море и устроился на суше.

4. Я поэт, и это не обсуждается!

Сижу, делаю уроки. Иван Вавилович подошёл, всмотрелся, погладил меня по головке:

— Ну и кем мечтает стать наш великий математик, когда вырастет?

Перевожу взгляд на отца:

— У меня три варианта событий: писателем — раз, океанологом — два, пасечником — три.

Отец прыснул:

— Ты в этот список забыла внести космонавта и продавщицу.

— Почему забыла? — сурово спросила я. — Они были в моём списке, но в далёком детстве.

Иван снова прыснул:

— Это когда ты ещё сцалась?

Отворачиваюсь.

— Нет, дочь, ну ты мне объясни, свой выбор, ведь писатель, пасечник и этот твой, как его… океанолог, они ж и рядом ни стояли!

— Это как?

Батя чешет репу и долго объясняет насколько эти профессии различны, чтобы мечтать о них одновременно. Я понимаю ход мысли взрослого человека и раздосадованно объясняю:

— Пасечником я сама хочу быть, ну нравится мне это дело — мёд есть. Токо на Сахалине пасек нету. Вот я и заведу. Но! Твоя жена без конца талдычит о том, чтобы я стала человеком с высшим образованием. Поэтому придётся стать океанологом.

— А почему именно им?

— Ну я сперва хотела стать зоологом, а потом подумала: без рыбы я жить не смогу, а её на острове всё меньше и меньше. Надо ж её кому-то спасть от браконьеров!

— Хм, ну тогда в рыбнадзоры надо идти.

— Нет, надо стать именно человеком, поэтому только в науку! Рыбзаводы там всякие… Понимаешь?

— Понятно. А писателем почему? Кстати, они ведь тоже ого-го какие люди!

Я вяло махнула рукой:

— Мне дяденька сказал, что я писателем стану. Но тётя Нина с твоей женой обнаружили у меня полное отсутствие таланта.

— Какой дяденька?

— Ай, прозрачный такой, огромный, больше нашего огорода.

— Призрак что ли?

— Ну ты, папка, смешной! Призраки, они дурные и тело хоть какое-никакое, но имеют. А этот был совсем без тела. То есть совсем! Понимаешь?

— Нет, не понимаю, но я это, пойду. Дела у меня: жену свою и тётю Нину поругаю. Ишь, придумали: у моего ребёнка таланта нет. Таланта. Нет! Нет!! Таланта!!! — отец восклицал всё сильнее, на ходу выдёргивая ремень.

Батя как придёт с шахты, отоспится и бегом на огород, к свиньям, в столярку… Опять же, дров наруби, воды, опилок наноси, навоз перелопать и так далее. Соответственно и ел много. А как нажрётся, то из маленькой кружки пьёт чай с конфетами. Сколько конфет ни положи — все умнёт! Однажды насчитав после него двадцать два фантика, мать всплеснула руками:

— Да жопа же слипнется!

А ему, дурачку, всё весело, Иван зовёт меня:

— Инн, иди посмотри, слиплась у меня жопа или нет?

Я фыркнула:

— Там и смотреть нечего, твои геморройные шишки никакими конфетами не залепишь!

Отец расстроился:

— А ежели мёдом попробовать?

Я ехидно развела руками:

— А где мы столько мёда наберёмся? Нет на Сахалине пчеловодов! Говорила я вам, что хочу пасечником стать. Нет же, вам институты подавай! Дулю теперь тебе, а не мёд! Вот и ходи со своим геморроем, мучайся.

Тятька крякнул и зыркнул на жену:

— Валь, может и правда, пущай девка в пчеловоды идёт.

Валентина ойкнула и схватилась за сердце:

— Ничё, Вань, с геморроем можно жить. Срастётся как-нибудь сам. Вареньица принести?

Только в детстве было чудо — мыльный, маленький пузырь.

— Ты такой смешной откуда?

«Я от солнышка, держи!»

Я держу, ему смешно. Лопается. Смерть его почему-то так печальна. Начинаю дуть сначала. Мыльный, маленький пузырь, ты не лопайся, держись! Сядет круглый на листок, рассмотрю его… Не то!

— Ты не солнышка дружок, а от радуги кусок!

Он хохочет и взрывается. Солнце с неба улыбается: «Сама не лопни от гордыни, стихов как понапишешь, Инна!»

Демонстрации оставили яркое впечатление в мои 3—4 года. Именно в этот короткий период времени батянька может посадить дитя на плечи и идти с ним по улице сколь угодно долго, в надежде, что отпрыск уже приучен к туалету и не обоссыт его тёплую, широкую спину. Ну извиняйте, памперсы придумали позже.

1 Мая (праздник всех трудящихся), 9 Мая (день Победы), 7 Ноября (день рождения Октябрьской революции) и день Шахтёра — вот самые главные праздники, которые подразумевали колонное шествие. Радостно ликующая толпа со стягами и транспарантами выдвигалась с самого Востока, от шахтового комбината и медленно шла к поселковому совету, постепенно вбирая в себя всё новые и новые людские тела, стекающиеся со всех дворов. Семья Зубковых тоже выдвигала своих представителей во всеобщего шевелящегося монстра — Ивана Вавиловича и дочку Инночку. А происходило это так: празднично экипированный Иван нервно курил во дворе, выглядывая на дороге родную колонну, бурлящую шахтёрами и детворой, а Валентина Николаевна готовила к празднику дочку, гладила флажок и связывала в узелок воздушные шары, которые предварительно надул её муж. Когда тёмное пятно колонны начинало мелькать, Иван мчался в дом за ребёнком. Дитя водружали на горбушку отца, и они вливались в кумачово улыбающуюся массу. От шахты до поссовета 5 километров. Наш дом как раз посередине. Так что 2,5 километра папка пёр меня на себе, а потом ещё час-другой топтался на месте, пока шли митинг с концертом. Я гордо восседала на своём «коне-тяжеловозе» и махала флажком таким же молодым наездникам, как и я. «Мгновения всеобщей солидарности безыдейных идей растаптывали личность и ещё много чего гнули и ломали,» — сказали бы современные писатели. Но я не современный писатель, я со слезами на глазах вспоминаю то безвозвратно ушедшее время. Самое счастливое время на свете для отдельно взятого человечка, маленького такого, не вовремя хотящего пи-пи, а-а и пирожка от румяной уличной продавщицы.