Инна Фидянина-Зубкова - Сахалинские каторжанки

— Мам, а что это за старый чемодан с часовыми механизмами?

— А это твоё приданое, доча. Зря ты его раньше времени узрела, мы с отцом планировали торжественно вручить его на свадьбу.

— Да брось!

— А вот те и брось. Забыла, как ты маленькая все часы в доме отвёрточками раскрутила? И орала «Я буду часовым мастером»! Мы новые часы купим, ты опять… Снова купим, ты снова… Даже наручные не пожалела.

И тут я вспоминаю: примерно в пятилетнем возрасте сижу, пыхчу, раскручиваю наши самые красивые часы — янтарные. Так вот же они! У-у, как жалко.

— Мам, а чё вы мне руки не поотрывали?

— А вот когда оторвали, так ты и успокоилась.

— Так вот же они, руки, — протягиваю я матери свои пальцы.

Валентина Николаевна смотрит на мои ручки:

— Не, не вижу. Вон часы на стенке, сможешь разобрать?

Я прячу кулачки за спиной и мотаю головой:

— Не, жалко, денег стоят.

Мамка устало ставит чемодан на стол:

— Собирай все часики обратно.

После недели бесполезных мучений, подхожу с поникшей головой к родителям:

— Вы правы, нет у меня больше умелых ручек. Оторвали! Низкий вам поклон за это, предки. Спасибо.

И чемодан с моим приданым навечно перемещается на чердак, туда где живёт маленький крот-часовщик. Пущай сидит себе, починяет… А я детям сказку про это напишу.

Росла я девушкой деятельной, во всех кружках перебывала, только в музыкальной школе пока не была. Пристала к матери, та поморщилась:

— Иннуль, ты же ни в один кружок долго не ходила, а музыкалка ведь платная.

— Ну, мамулечка-красотулечка, я стараться буду и не брошу никогда-никогда, уж больно баян люб сердцу моему!

И пошла я баянное дело изучать у худрука нашего Владимира Летягина за отдельную плату, через кассу проведённую. Училась я серьёзно: выучила ноты, кнопочки на баяне запомнила, музицировать научилась совсем простенькую мелодию «Дождик». Но тут одна заковырка образовалась, оказалось, что у меня нет музыкального слуха.

— Слух баяну не помеха! — говорил деда Вова, он как мог, старался, на пенсию не хотел.

Я тоже старалась, ведь слёзно обещала родителям музыкантшей стать.

Прошёл год. Выучила я композицию «Дождик» наизусть, без нотной тетради. Сыграла её парадно перед матерью и отцом, встала, положила баян на стул, откланялась и сказала:

— Спасибо вам, милые мои, за тепло, за заботу, за деньги заплаченные, но сил моих женских больше нет!

Батя аж крякнул, а мать заплакала от счастья:

— Спасибо, доча, за сбережённый тобою наш семейный бюджет на следующий год.

Ба! Во Мгачи приехала чета Никитиных — мастеров спорта по бальным танцам. Они пришли в школу сказали нашим учителям:

— Будем ваших детей обучать бальным танцам, пусть приходят в Дом культуры на второй этаж.

И школьники валом повалили в их кружок. Я тоже. Два месяца — отборочный тур. Мне очень нравилось осваивать этот вид искусства! Но по истечении срока, девочку Инночку выставили за дверь в связи с профнепригодностью.

— Ну да, в такт не попадаю, слуха у меня нет, — бурчала я уже дома — И без вас знаю, что в такт не попадаю и что слуха нет!

Иван Вавилович послушал мои стенания, послушал и вывалил на стол три литра самогона первача:

— А пойдём, дочь, я этим танцорам Никитосам взятку за тебя дам!

Я беспомощно закатила глаза:

— Вот ты дурной, нет? Ты видел этих неземных людей? Они ж не из нашего мира! Они ни пьют и ни едят, они святые!

— И в туалет не ходят?

Я удивлённо-строго посмотрела на отца:

— Конечно!

Иван потёр лоб:

— Ну тогда ничего не поможет. Иди, дщерь, надевай болотные сапоги.

— Зачем?

— На рыбалку пойдём. Мы ж с тобой сцым и серем! А чтоб посрать, надо ещё и пожрать. И это… тужурку накинь потеплее.

Родители поругались. Но отец то у нас, ясно дело, дурной: как проснётся, так с утра до ночи и матерится. Не, у мамки нервы железные, но и они порой сдают. Вот стоит она как-то у окна, роняет скупые слёзы и пялится на общежитие для шахтёров, что напротив нашего дома. Я оторвала голову от книги:

— Мам, чего ты плачешь?

— Потому что тятька у тебя дурак. А давай-ка соберём ему чемоданчик и вон в то общежитие жить отправим!

— Давай! А надолго? — я знала, что приезжие шахтёры там живут временно, а потом уезжают, или шахта их обеспечивает квартирами, а новую квартиру я очень хотела.

— Навсегда! И найдём себе нового папку.

— Нового? — нет, на нового я не была согласна. — Мам, а ты можешь собрать свои сопли в кулак и отматерить паршивца ещё хлеще, чем он тебя.

Мать размякла и попыталась улыбнуться:

— Могу. Я попробую. Ладно.

— Попробуй, попробуй. Может, он того и ждёт. Я зря что ли книжек по психологии начиталась?

Мать ещё раз слабо улыбнулась, и я объяснила Валентине Николаевне, что такое «выработка адреналина» у особо неординарных особей, таких как наш Иван Вавилович. И она, вроде бы, поняла. А кода отец вернулся с работы, мать встретила его десятиэтажными вывертами-перевывертами. Ванятка аж присел в испуге. А потом ничего, привык: как только он раскрывал рот на мать, Валька раскрывала двадцать своих ртов, и жизнь налаживалась!

И ведь странное было дело, на меня батянька никогда не матерился. Хотя нет, ни странное. Не ждал же он ответных матюков от ребёнка? А от супруги, видимо, ждал. Жаль, что поздновато дождался. Надо было мне ещё в детском саду книги по психологии почитать. А?

Мгачинцы очень любили на Новый год вырубать ёлки, да и на дрова, опять же. И столько навырубали, что по левую и по правую сторону посёлка к 1970 годам сопки облысели. Большому начальству это дюже не понравилось, и оно отдало приказ: «В срочном порядке засадить лысины лесопосадками, иначе посадить придётся всю деревенскую администрацию в места уже более отдалённые, чем ваши голые сопки!»

Ну, приказ есть приказ, и он не обсуждается. Привезли саженцы то ли сибирского кедра, то ли пихты — неважно. Но растение явно не родное нашим прибрежным местам (у нас ель, ель и ель кругом). И согнали на каторжные работы всех школьников от мала до велика. И повелось! Каждый год в сентябре после уроков ученики должны были отдать дань богу леса в качестве своего непосильного труда: посадить, прополоть, подрезать нижние ветки пилой. И я работала. А знаете, что такое пилу из дома в портфеле таскать? Лучше вам и не знать этого, не видеть что у нас на переменах творилось. Сколько народу тогда полегло — точной статистики не велось. Но за наши кровь и пот, молодые хвойные деревья щедро отблагодарили всё население посёлка: в посадках стали расти маслята, да необычные такие, не наши склизкие и тёмные, а сухие и светлые. Не поверите: их было море, целое море! Под одним деревцем — корзинка, а на следующий день ещё корзинка. Помница, тогда мы ели их даже попой, погреба ломились от консервов, и в гости ходили друг к другу только со связкой сушёных грибов на шее. Но веселье когда-то, да должно было закончиться. В 1990 годах чудо грибница полностью иссякла и уже не хотела дарить свои грибы, тем самым троекратно усилив правительственный голодомор.