Дэвид Юн - Весь мир Фрэнка Ли

Я чувствую, что проголодался, и достаю из рюкзака круглое пирожное, завернутое в вощеную бумагу. Второе такое же я предлагаю Брит.

– Что это? – спрашивает она.

– Домашний марципан. Вчера кто‐то принес папе в Магазин целую кучу таких.

Я откусываю кусочек. Брит внимательно наблюдает за мной.

– А из чего он сделан?

– Понятия не имею. Просто ешь, не задавай лишних вопросов.

Я разворачиваю ее марципан, она откусывает кусочек, потом еще один и еще, и через пару секунд марципана как не бывало. Помолчав секунду, Брит спрашивает:

– Как твой папа?

Я чувствую укол совести, заглушить его удается не сразу. Брит, конечно же, видит, что я напрягся. Она прижимает бедро к моему бедру, давая мне этим понять: «Все нормально, я тебя уже давно простила». Я расслабляюсь. Язык тела – это круто.

– У него все хорошо, – отвечаю я и лезу за очередным марципаном. У меня их с дюжину. – Прикинь, он уже вернулся в Магазин. Правда, купил себе мягкий стул, чтобы не стоять за прилавком. Хоть так. Юху!

– Да, он любит себя побаловать, – смеется Брит.

Мы смеемся и болтаем ногами. Потом я чувствую, что моя улыбка становится какой‐то грустной. Я думаю: «Почему папа не занимается тем, что любит? Почему всю жизнь без отдыха работает в Магазине?» Но потом мне в голову приходит другая мысль: «А что папа вообще любит? У него нет хобби. Нет друзей. Может быть, все это ему заменяет Магазин?»

– Он странный человек. – Вот все, что я могу сказать в ответ.

– Просто вы с ним говорите на разных языках, – произносит Брит, разворачивая еще один марципан.

Брит Минз нравится марципан, надо запомнить.

– И я сейчас не про корейский и английский.

– А ты? Ты говоришь с родителями на одном языке? – спрашиваю я.

– Мне кажется, что все говорят на разных языках, – улыбается она. – За исключением нас.

– Мы понимаем друг друга без…

– Словаря, – говорит Брит.

– Иди сюда. – И я ее целую.

– Стой, я еще жую! – Брит проглатывает марципан и тоже меня целует.

Мы перестаем болтать ногами. Кажется, что вокруг все замерло. Ради этого ощущения стоит жить. Когда я открываю глаза, то вижу, что из‐за угла кто‐то за нами наблюдает. Это Джо. Она сводит глаза к переносице и целует воздух, а потом исчезает. Я фыркаю от смеха.

– Что такое? – спрашивает Брит.

– Ничего, – отвечаю я. – У тебя смешная футболка.

– Я тебя люблю, – шепчет Брит.

– Тоже тебя люблю, – отвечаю я и тут же понимаю, что пропустил слово «я» в этом предложении, но исправлять себя было бы странно, поэтому я молчу.

– У меня было такое ощущение, что ты хотел еще что‐то сказать про тот вопрос об эволюции в тесте, – говорит Брит. Голос у нее хрипловатый и тихий, так говорит только она. – Ты явно не договорил. Почему? Мне интересно, что творится у тебя в голове.

О’кей.

– Понимаешь, – пытаюсь объяснить я, – это будто про меня самого. Про мою корейско-американскую идентичность.

Она слегка сжимает мою ладонь и ждет, пока я продолжу. Сперва я не понимаю, почему мне так тяжело об этом говорить. Но на самом деле я просто лгу самому себе. Я прекрасно понимаю, почему мне тяжело: в конце этого разговора мне придется признать, что между мной и Брит существует одно принципиальное различие, различие в самой нашей сущности, а я не готов признать, что это различие существует. Брит, мудрая, чуткая, нежная Брит, хочет она того или нет, принадлежит к белому большинству, что дает ей определенные привилегии (опять же, хочет она того или нет).

– У меня такое чувство, что я не могу прибиться ни к одному из берегов и живу словно на какой‐то странной далекой планете в ссылке, – скороговоркой выпаливаю я. Об этом очень сложно говорить, но я делаю над собой усилие. – Я не являюсь в достаточной степени корейцем. И при этом я недостаточно белый, для того чтобы в полной мере чувствовать себя американцем.

Пока я думаю, что еще сказать, Брит начинает говорить:

– Мой папа назвал тебя самым что ни на есть настоящим чистокровным американским подростком. Он сказал, что понял это, еще когда в первый раз тебя увидел. Ты ему очень нравишься.

Прямо так и понял? Да неужели? Потому что для большинства людей чистокровный американец – это…

– Для большинства людей чистокровный американец – это белый, – говорит Брит.

Я внимательно смотрю ей в глаза и вижу в них бесконечно повторяющееся отражение нас двоих. Совершенно неожиданно мы оказались на новой для нас территории. Мы с Брит начали говорить на трудные темы. Это шаг к тому, чтобы открыть ей неприглядную правду: мои родители – расисты.

– Я люблю своего папу, – продолжает она, – но иногда он несет левацкий бред. У меня нет никаких сомнений в том, что он действительно считает тебя чистокровным американцем. Но если бы я не видела в тебе тебя настоящего, то ему, скорее всего, и в голову не пришло бы называть тебя чистокровным американцем. И точно ему бы в голову не пришло воспринимать себя в первую очередь как личность, а не просто как белого.

Услышав «воспринимать себя как личность», я задумываюсь о том, кто же я на самом деле, но быстро отгоняю от себя эти мысли, потому что Брит видит меня таким, какой я есть на самом деле. Она понимает меня. И это большая редкость.

Появляется машина.

– А вот и он, – говорит Брит.

– С твоей мамой, – замечаю я, прищурившись.

Машина, видимо, изначально была военной, но сейчас она выкрашена в небесно-голубой цвет и украшена белыми облачками. Родители Брит сидят на переднем сиденье, они одеты так, будто собрались на сафари.

– Запрыгивайте, – говорит мама Брит.

– Вообще‐то, – начинает Брит, – мы с Фрэнком собирались…

– Это значит быть спонтанным, – говорит папа Брит. – Мы приглашаем вас на ланч, чтобы отметить сдачу экзамена.

– Не могу отказаться от бесплатной еды, – отвечаю я.

Мы открываем дверь, больше похожую на люк, и Брит заталкивает меня в машину, придерживая за бедра.

Спонтанно запланированный обед должен был пройти в Mocha-Dick на пляжном пирсе Playa Embarcadero, однако, приехав туда, мы понимаем, что этого заведения больше нет.

– Mocha-Dick раньше был прямо здесь, – удивленно говорит папа Брит.

Mocha-Dick был назван в честь статьи, которая вдохновила Германа Мелвилла на его роман «Моби Дик». Ресторан открылся одновременно с самим пирсом Playa Embarcadero. А теперь вместо деревянной вывески, где был изображен кит между двух гигантских волн, висит другой знак – «Yong Dong. Морепродукты и корейское BBQ».

– Тогда отведаем прелестей Yong Dong [31] Dong (англ.) – «пенис». , – говорит мама Брит, совершенно не замечая того, что вышло двусмысленно. Она даже произносит раскатистое «р» в слове «прелестей».

– О боже, – бормочет Брит. У нее начинается паника.