Леван Хаиндрава - Очарованная даль

Весь этот день на службе было много работы. Принимали очередную партию кишок. Давно уже не ездивший на склады Гийо на этот раз почему-то поехал и, хотя сам не проверял сортность товара и даже не вмешивался непосредственно, стоял тут же, презрительно хмыкая всякий раз, когда Гога четвертую категорию записывал четвертой, и вторую — второй. Гога не сомневался: вернувшись в главную контору, Гийо в очередной раз выскажет если не самому Ледюку, то Элару мнение, что этот Горделов больше заботится об интересах китайцев-поставщиков, чем о собственной фирме. Но теперь Гоге это было безразлично. Его положение на службе укрепилось, он больше не стажер, а главное — ничтожными казались ему эти интересы по сравнению с тем, что происходит в мире.

Явно было, что надвигается война, должны решиться вопросы общемирового значения, и на фоне грядущего катаклизма какое значение могло иметь, сделает Гога Горделов карьеру в фирме «Дюбуа и К°» или не сделает и что думает о нем его непосредственный начальник Гийо или даже Элар.

Однако мелочи эти занимали и время, и внимание. Поэтому Гога за весь день не нашел момента обдумать странный звонок бывшего товарища по университету, а возвращаясь домой вместе с Гриньоном, заболтался с ним о всяких пустяках. С Гриньоном беседовалось всегда о пустяках, но, остроумный и незлобивый, хотя порой и циничный, Гриньон и такую беседу умел сделать увлекательной.

Ровно в девять вечера у входной двери раздался звонок. Гога открыл. На пороге стоял Вэй Лихуан, «мышонок», как ласково называл его стройный и рослый Чжан Тайбин. Вэй, как и прежде, был одет в европейский костюм. Над большими очками в роговой оправе в полутьме прихожей белел его выпуклый, почему-то казавшийся мягким лоб. Вэй неуверенно улыбался.

— Здравствуйте, Вэй! — с несколько преувеличенной любезностью, чтоб рассеять его сомнения, приветствовал гостя Гога. — Что же вы стоите? Проходите. Вот сюда, пожалуйста.

Гога указал на дверь направо. Вэй молча улыбался и кланялся. От Гоги не укрылось, что, войдя в столовую, он бросил взгляд на открытое окно и постарался сесть так, чтоб его снаружи не было видно.

Гога опустил плотную штору, после чего Вэй почувствовал себя свободнее.

В Китае при встрече со знакомыми задается много вопросов: о здоровье, о делах, о родственниках, даже если вы не знаете, из кого состоит семейный круг вашего собеседника, но переходить сразу к главному вопросу, послужившему причиной встречи, не принято. Это должно сделать то лицо, которое явилось инициатором встречи, или старше по возрасту.

По такой схеме и развивалась беседа Гоги с Вэем. Лишь за третьей пиалой чая (Гога козырнул перед гостем и соответствующей сервировкой, и умением заваривать) Вэй, сделав предварительно небольшую паузу, чтоб дать понять, что именно сейчас он перейдет к делу, заговорил:

— Вас, наверное, удивил мой сегодняшний бесцеремонный звонок. Я чувствую себя очень виноватым.

— Нет, почему же, — не совсем искренне ответил Гога. — Я очень рад встрече, а то я как-то растерял всех своих университетских друзей.

— Я больше в университете не учусь, — сказал Вэй и, в ответ на удивленный взгляд Гоги, добавил: — Да, всего год мне оставался.

«Почему?» — едва не вырвался у Гоги естественный вопрос, но что-то его удержало. В тоне Вэя слышалось сожаление.

— Пока обстоятельства не позволяют. Может быть, когда-нибудь позднее…

Гога слушал и, не зная, что сказать, кивал головой просто из вежливости. Вэй все не переходил к делу. Наконец после еще одной паузы он заговорил полувопросительно и вкрадчиво:

— Вы, кажется, несете дежурства на участке Фош?

— Да, — ответил Гога и с улыбкой добавил: — Вношу свою лепту в оборону французской концессии.

— Вы друг китайского народа. Мы помним вашу самоотверженную работу в госпитале.

«Кто это: «мы»?» — хотелось спросить Гоге, но он снова воздержался, тем более что слова «самоотверженная работа» покоробили его. К чему такое преувеличение? Просто помогал, чем мог. А мог очень мало. Так он и сказал вслух.

— Но другие ваши иностранные коллеги и этого не сделали, — настойчиво возразил Вэй.

«И ведь верно! — первый раз пришло в голову Гоге. — А могли бы. Хотя бы тот же Стольников. В госпитале тогда так не хватало врачей».

А Вэй продолжал, по-прежнему осторожно, однако оставив свой приподнято-куртуазный тон:

— Мне поручили выяснить, могли бы вы оказать нам услугу. Пожалуйста, не стесняйтесь, если найдете, что не можете. Будем тогда считать, что разговора не было. И моего визита к вам — тоже…

— Что именно я могу для вас сделать? — спросил Гога, сам не зная точно, кого именно представляет Вэй, но догадываясь.

— Пропустить двух человек на французскую концессию из западной зоны.

— Но для этого я вам не нужен. — Гога даже разочарование испытал. — Все улицы на границе с зоной днем открыты.

— Совершенно справедливо. Но многих подвергают обыску. И порой задерживают.

Гога понял, что те двое будут иметь при себе оружие, потому что французы, заботясь о спокойствии на концессии, искали у подозрительных лиц только оружие, да еще опиум, другое их не интересовало. Гога, усмехнувшись, вспомнил основной принцип работы старшего инспектора Бонишона: «Pas d’histoires!» [81] «Чтоб без всяких историй!» (франц.)

— К тому же было бы желательно, — все тем же вкрадчивым тоном продолжал Вэй, — пройти ночью.

— Вот это сложнее. — Гога задумался.

На ночь улицы, соединяющие концессию с оккупированной японцами зоной, переданной ими под контроль марионеточной администрации, перегораживались козлами из колючей проволоки. Там бессменно дежурили низшие чины французской полиции — китайцы или тонкинцы, а на главных пунктах — и чины вспомогательной полиции. Проскользнуть незамеченным было невозможно. А сделать что-то надо, не отпускать же Вэя ни с чем.

— Когда им надо пройти? — спросил Гога наконец.

— Чем скорее, тем лучше.

— Так. Тогда послезавтра. Я как раз дежурю. Только надо не очень поздно, пока есть еще пешеходы. К тому же мое дежурство заканчивается в полночь.

И Гога посвятил Вэя в несложный, но вполне эффективный план.

На прощание, желая разрядить напряжение этой встречи, Гога, уже в передней, сказал ему полушутливо:

— Только Ван Цзинвэя не убивайте. А то будут у нас у всех большие неприятности.

Но Вэй воспринял эти слова всерьез. Уже переступая порог, он обернулся и твердо сказал:

— Ван Цзинвэй своей участи не избежит. В должное время.

Эти слова в устах всегда мягкого, деликатного Вэя Лихуана прозвучали приговором, не подлежащим обжалованию.

При осуществлении трудных планов случается так, что главные, представляющие основную сложность вопросы находят простое решение, но появляется какая-нибудь мелочь, которая едва не сводит насмарку все дело.