Леван Хаиндрава - Очарованная даль

Поужинав, Гога надел форму, вывел казенный велосипед и двинулся в путь. В восемь часов происходила смена бригад полицейских офицеров-французов, среди которых у Гоги теперь было немало знакомых.

Гога вошел, козырнул дежурному инспектору и, подойдя к стоявшей в стороне группе, горячо обсуждавшей последние события, стал прислушиваться к тому, что говорилось.

Буазанте, довольно интеллигентный молодой человек, своими мягкими серыми глазами и еще чем-то неуловимым напоминавший Гриньона, возмущался своим правительством.

— Эти радикал-социалисты… Они ни на что не годны. Даладье дал себя обвести вокруг пальца. Во всем следует за Чемберленом. Куда Англия, туда и мы. У нас нет своей политики.

— Почему же нет? — движением губ переводя влажную сигарету из одного угла рта в другой, возражал Госсюрон — желчный, самоуверенный парижанин. — Мы стараемся избежать конфликта, мы маневрируем. Это и есть политика…

— Умная политика… — поддержал кто-то.

Гоге стоило труда, чтоб удержаться от резкой реплики.

Ему помогло то, что это сделал Буазанте.

— Какая там умная! — вскричал он. — Оставлять в беде своих союзников — это умно?

— А что же, воевать за чехов? — язвительно спросил Госсюрон, щурясь от попадавшей ему прямо в глаз струйки дыма. — Англичанам хорошо, у них кругом море. Сильный флот. До них не доберутся. А нам что, опять кровь проливать? В четырнадцатом году за сербов, теперь за чехов. Пропади они все пропадом!

— А вот покончат с чехами и на нас полезут. Что тогда?

— Не полезут! У нас — линия Мажино. Боши лбы себе расшибут об нее! — раздались голоса с разных сторон. — Прав Даладье, нечего нам за чехов умирать! Пусть сами со своими делами справляются.

— Нам нужно сильное правительство, чтоб поставить на место бошей, — продолжал свою линию Буазанте. — Если бы у нас был сейчас Клемансо, он показал бы этому каналье Гитлеру его место.

— Клемансо! — насмешливо протянул Керн, грузный, приземистый эльзасец, самый старший по возрасту в этой компании. — Ты бы еще Кадудаля вспомнил!

Керн — человек неразговорчивый, себе на уме, вспомнил Кадудаля не столь уж неожиданно, как показалось некоторым. Он намекал на роялистские настроения Буазанте, которых больше никто не разделял. Буазанте вызов принял.

— А что ж, Кадудаль был бы сейчас очень кстати, вместо всех этих слюнтяев Рамадье, Сарро, Блюма, Рейно, Бонне. Они все масоны, им не дорога честь Франции.

Буазанте — истовый католик, в разговорах с Гогой не раз обращался к теме о разлагающем влиянии масонов на политическую жизнь Франции. Помнил Гога, что весьма неодобрительно относились к масонам и святые отцы в университете, но так как в том же духе, с обычной резкостью и огульностью высказывались по адресу масонов и харбинские фашисты, то тема эта была в глазах Гоги скомпрометирована.

Лишь одно из всего, что он сейчас услышал, вызывало в нем одобрение — слова Буазанте о чести Франции. Наконец кто-то произнес это слово, а ведь оно, вернее — это понятие, играло такую важную роль в истории Франции! «Что с ними со всеми происходит? — думал Гога, обводя глазами французов. — Ну англичане — там все понятно. Они всегда воевали чужой кровью, и та роль, которую они сейчас сыграли, бросив чехов на растерзание Гитлеру, им привычна.

Но французы — народ Жанны д’Арк, Баярда, Гоша… Что с ними сталось? Вот стоят, зубоскалят и, кроме Буазанте, все довольны, что обошлось без драки. А ведь будь у них сейчас Наполеон, послал бы он какого-нибудь Ожеро или Бессьера во главе хорошего армейского корпуса и посадил бы Гитлера в лужу».

И, утратив интерес, вернее, испытывая брезгливое чувство к разговору французов, Гога отошел от них. Сегодня напарником он имел нового добровольца. Ни имени, ни национальности его он еще не знал. Обход предстояло делать вокруг резиденции какого-то важного китайца, которому тоже угрожали террористы.

Напарник появился. Это был высокий молодой человек евразийского типа, из тех, кого обобщенно называли португальцами, хотя сами они считали себя англичанами, французами, немцами, — смотря по тому, какой национальности был отец. Матери же у всех таких метисов были китаянками.

Гога шел за старшего, и напарник, назвавший себя Морисом (фамилию Гога не разобрал), козырнул ему по всей форме. Французы и от добровольцев требовали дисциплины и соблюдения субординации. Гога, хорошо знавший французский, английский и русский языки, свободно болтавший по-китайски и умевший с грехом пополам объясниться по-японски, оказался для них очень полезным человеком. Ему поручались при дежурстве субинспекторские функции и даже соответствующие лычки на рукав нашили, чем сам Гога был немало смущен. Среди добровольцев преобладала молодежь, но были люди и в возрасте, солидные, занимавшие видное положение у себя на службе. И вот теперь они на время дежурства попадали под его начальство. Тут-то Гога обнаружил, что командовать не любит. Не по душе ему было приказывать так же, как беспрекословно подчиняться. Не было в нем военной жилки. И как раз именно эта черта характера — несклонность подчиняться не рассуждая, подвергла его в ту ночь серьезному испытанию.

Морис Батлер — такова оказалась фамилия напарника с британским паспортом — воспринимал свое участие в охране концессии легкомысленно. Ему нравилось носить красивую форму, иметь при себе пистолет, нравилось, когда ему козыряли низшие чины регулярной полиции, но трудно было представить, что он может вступить в перестрелку с террористами и уж тем более попытаться воспрепятствовать проникновению на концессию японской воинской группы. Несерьезный это был человек — Гога сразу его раскусил.

Зато именно от него — люди такого типа обычно бывают всезнайками — Гога узнал поразительную новость: охранять они сегодня будут Ван Цзинвэя!

Этого еще не хватало! Предатель Ван Цзинвэй, только что исключенный из гоминьдана, несколькими неделями раньше бежавший из неоккупированного Китая, безуспешно пытался склонить к переходу на сторону японцев генерал-губернатора провинции Юнань — Лун Юня, с тем чтобы, произведя переворот, образовать в тылу, в двух огромных смежных провинциях, Юнани и Сычуани, капитулянтское правительство. Нигде, ни в чем не преуспевший Ван Цзинвэй позорно бежал в Гонконг. Но и там британцы отнюдь не восторженно встретили его, и он неожиданно объявился в Шанхае, где давно владел большим домом на французской концессии. В нем он теперь и обосновался, к явному неудовольствию французов, которые, однако, запретить ему жить в собственном доме не имели права. Не было на то у них юридических оснований, поскольку судебное преследование против Ван Цзинвэя китайским правительством не возбуждалось.