Леван Хаиндрава - Очарованная даль

И не знал Гога, смятенный Гога, счастливый Гога (счастливый своей молодостью, здоровьем и главное — неведением того, каких новых ужасов в жизни предстоит ему стать свидетелем и жертвой), что еще не раз по аналогичным причинам выступят слезы у него на глазах, но только проливаться уже будут не наружу, а внутрь.

Вера Александровна сидела у окна в столовой и читала «Анну Каренину». Каждой весной она перечитывала этот роман, каждый раз находила в нем что-то новое для себя, погружаясь в те неясные ощущения молодости, которые тревожат людей весной.

Она сидела прямая, подтянутая внешне и внутренне. Мало что изменилось в ее характере, в облике. Вера Александровна по-прежнему не позволяла себе расслабляться ни на минуту, с утра аккуратно причесывалась, весь день ходила в платье, только перед утренним туалетом пользуясь халатом, не признавала мягких домашних туфель — их она пренебрежительно называла «шлепанцы», — никогда не ложилась днем подремать. И сейчас, хотя рядом было удобное кресло, она сидела на стуле, поставив его так, чтобы свет из окна падал ей на книгу. Зрение у Веры Александровны становилось все хуже, но она старалась не пользоваться очками.

— Очки — признак старости, — говорила она сдержанно и даже улыбаясь с вызовом (вызов адресовался времени, судьбе, возрасту), — а я в старухи записываться не хочу.

Войдя в столовую, Гога поздоровался, как обычно — поцеловав матери руку, а она поцеловала его в лоб, — и тут же прошел в свою комнату. Там он остановился между письменным столом и диваном, на котором спал, постоял некоторое время, размышляя сам не зная о чем, и направился в ванную комнату. Он мылил руки, смывал пену водой, вытирал полотенцем, и все это без всяких связных мыслей. Какая-то пустота образовалась в нем еще в трамвае, и пустота эта разрасталась, создавая ощущение нехватки существенного, чего-то такого, что всегда находилось в нем и было вдруг вынуто и ничем не заменено.

— Гогочка, ты будешь пить чай? — подала голос Вера Александровна. — Я свежие булочки от «Крафта» принесла.

— Нет.

Вера Александровна сразу заметила, что сын пришел в каком-то необычном настроении, а сейчас, когда он к слову «нет» не добавил «мама», — поняла, что с ним что-то неладно. Она отложила книгу на подоконник, встала и направилась к Гоге, но он успел раньше вернуться в столовую.

— Почему ты не хочешь чаю, Гога? Тебе нездоровится?

«Что она говорит? Нездоровится? Почему мне должно нездоровиться?» — думал Гога, но молчал, не замечая, что не отвечает матери на вопрос. Сознание его было занято другим. Это другое было нечто очень важное, хотя его и трудно было выразить словами.

— Почему ты молчишь? — спрашивала уже озабоченно Вера Александровна, не привыкшая к такому невниманию сына. — У тебя неприятности на службе?

Гога наконец вышел из своего состояния. Он взглянул на мать, у в и д е л ее и выпалил:

— Мама, нацисты оккупировали Чехию!

Прежде, сочувствуя Германии, Гога всегда называл ее правящую партию национал-социалистами, так, как они сами себя официально называли. По правде говоря, ему нравилось это название: социалисты — значит, справедливость, забота о народе, равноправие всех граждан; националисты — значит, патриоты, верность родине, — свойства, которые он, наряду с воинской доблестью, ставил выше всего на свете.

Но сегодня все разлетелось вдребезги, и вместо строгого лика возрождающейся нации выявилась отвратительная морда кровожадного дракона. И это чудовище не заслуживало ни понимания, ни сочувствия и уж конечно менее всего уважения. Поэтому Гога и назвал сейчас властителей Германии так, как называли те, кто раньше его понял их действительную цену.

Вера Александровна, не в пример многим женщинам, всегда интересовалась политикой, правда, выборочно. Азиатские дела, хотя они зачастую непосредственно касались ее семьи, интересовали Веру Александровну меньше. Этим грешила не только она — люди жили в Китае, как пассажиры, которым совершенно не интересно, как составлены вагоны, из чего они построены, какой принцип заложен в основу их движения — доехать бы, и только.

Но за событиями в Европе Вера Александровна следила. Поэтому известие, принесенное сыном, не оставило ее равнодушной:

— Что ты говоришь! — воскликнула она живо. — Когда?

— Вот, читай! — протянул ей Гога вечернюю газету. — Вчера на рассвете. А к вечеру все уже кончилось.

Для такого случая Вера Александровна все же надела очки.

— Да, — вздохнула она, прочтя сообщение. — Этого можно было ожидать…

— А я не думал… Не думал я… — повторил Гога горестно, — что они пойдут на такое… — он не договорил, не зная, какое слово употребить. На языке висело «преступление», но оно было слишком слабое и не отражало масштаб содеянного. Преступление — это когда обворуют, ограбят, ну даже убьют кого-нибудь. А здесь не кого-нибудь, целую нацию убивают.

— Все к этому шло, — с грустью в голосе проговорила Вера Александровна и, помолчав, добавила: — Теперь очередь за Польшей.

— Ты так считаешь? — высказал было сомнение Гога, но тут же понял, что мать права. Конечно, наступает очередь Польши. Речь о «польском коридоре», уродливом детище Версальского договора, уже возникала. Гога вспомнил Крысинского, своего профессора в университете. Как-то он сейчас себя чувствует? Но «коридор», надвое разрезающий Германию, это действительно несправ…

Гога резко оборвал свою мысль, буквально не дав себе договорить ее даже в уме: опять справедливость?! Ты опять о справедливости? Вот показали они тебе справедливость: заняли Прагу. Что, там тоже девяносто процентов немцев живет? Как в Судетах? С ненавистью к себе самому, тому, который в свое время соглашался в душе с поглощением Австрии, оккупацией Судетской области и даже примирился с мюнхенским разделом Чехословакии, он казнил себя так, будто непосредственно участвовал в тех событиях и способствовал им.

Вера Александровна заметила его состояние и догадалась о причине.

— Не надо так волноваться, Гогочка. Что ты можешь сделать? Видишь, даже великие державы проглотили эту пилюлю. В мире много несправедливости, и тут ничего не поделаешь.

Гога, до этого нервно шагавший по комнате, резко остановился и сел, положив локти на стол. Подперев ладонями лицо, он затих, уставившись в одну точку, и некоторое время молчал. Молчала и Вера Александровна, хотя и знавшая сына, но не уловившая главной причины его отчаяния.

В тот вечер Гога дежурил на участке Фош, и это оказалось очень кстати. Там будут люди, будет конкретное дело, можно оторваться от терзающих душу мыслей.