Леван Хаиндрава - Очарованная даль

Бывшие коллеги по университету? Шура Варенцов — лучший из них, самый искренний, добрый, но он слишком наивен, недостаточно интеллигентен. Воспитанник иностранного колледжа. Потому и не стали они близкими друзьями, хотя Гога всегда помнил, что Шура был единственный, кто не оттолкнул его в тот злосчастный день, когда создавалась студенческая корпорация. Боб Русаков — тоже неплохой парень, но это уж совсем примитив.

Тогда на собрании он голосовал против Гоги по глупости. Просто все подняли руку — и он поднял. Это он сам потом признал. Неловко чувствовал себя все последующие годы и Виктор Стольников. Вот кто умен, серьезен, развит, и Гога, конечно, простил бы ему его роль на том собрании — ведь формально они были правы, но Виктор слишком рассудочен, суховат, у него до сердца не доберешься, а для дружбы сердце нужнее, чем разум. И потом, эта его вечная ирония. Гогу часто коробила манера Стольникова шутить даже тогда, когда бывало явно не до шуток.

Оставался Родин, но он совсем не подходил для роли задушевного друга, хотя в известной тонкости ему не откажешь. Гога не мог забыть его непроницаемо-холодное, даже безжалостное лицо все на том же собрании, когда, ища поддержки или хотя бы сочувствия, Гога остановил свой взгляд на нем. Как странно, что сейчас, по прошествии стольких лет, воспоминания о том дне так ярко ожили в тяжелую минуту. Значит, рана еще не зажила? Урок не забыт? Что ж, это и правильно, нельзя забывать столь важные уроки.

Кстати, Родин недавно встретился на Авеню Жоффр. Он остался самим собой: был едок, холодно остроумен, знал всех и вся, как Гриньон. С легкой усмешкой на своих красивых, но недобрых губах, резко оборвав обычную для подобных встреч беспорядочную беседу, в которой вопросы явно преобладают над ответами, Родин внезапно спросил в своей обычной манере — глядя прямо в глаза, словно следователь, выкладывающий подозреваемому решающую улику:

— Говорят, ты женишься на дочке Ледюка? — И, якобы не расслышав недоуменной реплики Гоги: «Откуда ты взял?», продолжал все с той же усмешкой: — Что ж, поздравляю. Партия блестящая. Теперь тебе остается получить французское подданство.

Слова насчет блестящей партии Гогу не задели: Родин несомненно так и считал, тут не было намека или насмешки. Да вряд ли он знал что-либо о личной жизни Жаклин, о ее поведении. Но упоминание о французском подданстве взорвало Гогу. Едва сдерживаясь, он произнес сквозь зубы:

— Кем я родился, тем и останусь всю жизнь. Кому-кому, а уж тебе бы это следовало хорошо знать!

Расстались они очень холодно.

И Гогу неудержимо потянуло в Грузинское общество. К своим, к своим! Там никто не заподозрит, что он хочет стать французом, никто не скажет, что он князь, когда он не князь, никто не намекнет, что он хочет жениться по расчету.

«Я не хочу быть никем иным, только самим собой. Я — сын Ростома Горделава, мне есть чем гордиться. Я унаследовал безупречно честное имя человека, которого еще долго будут с благодарностью вспоминать люди, и лучшее, самое правильное, что я могу сделать в жизни, это не запятнать такое имя. Вот мой первый, мой главный долг».

Тут мысли Гоги приняли другой оборот. Отец умер (он даже в мыслях не в состоянии был употребить другое слово) всего как полгода, а он уже успокоился, веселится, развлекается, даже влюбиться успел. Только мама, кажется, все время помнит о нем. Бедная мама. В пятьдесят лет осталась вдовой. Гога содрогнулся, вспомнив застывшее в скорбной неподвижности лицо матери, эти только теперь появившиеся горестные складки около сухих, всегда плотно сжатых губ. У мамы всегда было неприступное выражение лица, но сейчас в нем больше тщательно сдерживаемого горя, чем гордости.

А я так мало внимания ей уделяю. Все вечера она одна, вернее — с бабушкой Терезой, но ведь ей нужно общение с разными людьми. В Харбине каждый день кто-нибудь заходил, по воскресеньям к пятичасовому чаю съезжались дамы-приятельницы. А сейчас только тетя Оля забежит ненадолго или тетя Люба, но с ней скучно. Ни о чем, кроме своего «котика» Геннадия, говорить она не может: Геннадий редко пишет, Геннадий, наверное, тоскует в своей Маниле, там ведь русских почти нету, Геннадий одинок, ему уже за тридцать, а он все еще не женат, Геннадию вреден климат Филиппин. Слушая эти набившие оскомину сетования, Гога обижался за Коку. Вот кто внимательный и нежный сын. Другого обращения, кроме «мамочка», тетя Люба от него не слышала. А она все «котик» да «котик», будто и нет у нее второго сына, будто Коке не нужны внимание и нежность матери.

И вспомнив, что сейчас как раз то время, когда тетя Люба может сидеть у них, Гога изменил свое намерение идти домой и провести вечер с матерью, а направился в Грузинское общество. Надо все-таки организовать хотя бы волейбольную команду, думал он. Начнем с этого, а там посмотрим. Нужно влить жизнь в кружок молодежи, а то мы только два раза в году собираемся.

Гоге повезло. В большой комнате общества было шумно и весело: собралось несколько человек, расставили стол для настольного тенниса, играли на выбывание. Гога сам был силен в этом виде спорта и с первого взгляда понял, что оба брата Лабадзе, особенно младший, — игроки незаурядного класса.

Неплохо играл и великовозрастный Церодзе, Васо, как его все звали, — спортсмен разносторонний, в недавнем прошлом чемпион Харбина в беге на коньках и в некоторых видах легкой атлетики.

Тут же оказался Юрий Карцев, зашедший в общество, чтоб повидать Жорку Кипиани, с которым они дружили. Карцеву любой вид спорта давался легко, и он почти на равных играл со всеми, кроме младшего Лабадзе. Именно его присутствие навело Гогу на мысль, что для организации волейбольной команды людей уже достаточно: братья Лабадзе, Церодзе, сам Гога, Жорка Кипиани. Пятеро… Вот бы Карцева еще привлечь! Ведь пять-шесть лет тому назад он соперничал с самим Ко́валем. Правда, говорят, что он решил бросить спорт, — во всяком случае, из команды Русского спортивного общества ушел. Скорее бы пришел Жорка, ему можно поручить уговорить Карцева. Могла бы получиться весьма приличная команда.

Но обошлось и без Жорки. Церодзе, как оказалось, тоже был на короткой ноге с Карцевым, да и уговаривать Юрия не пришлось. Когда Гога заговорил о команде, он сам сказал, обращаясь к Церодзе:

— А что, Васо, давайте, действуйте. И я за вас сыграю. Я как раз в РСО разругался. Найдется для меня место? — и, как было принято в его компании, тут же перешел на шутку, внешне сохраняя, однако, невозмутимо-серьезный тон. — Чем я не грузин? Крестили меня Георгием, служить не люблю, баб обожаю, нос у меня длинный. Чистый грузин!

Здесь Карцев несколько погрешил против себя: нос у него был средний, с изысканной горбинкой. И вообще, седой в свои тридцать лет, но сохранивший юношескую гибкость безупречной фигуры, Карцев был очень хорош собой.