Леван Хаиндрава - Очарованная даль

Холодным глазом опытного бойца всматриваясь, словно прицеливаясь, в капитана итальянцев — красивого, стройного офицера, Карцев процедил:

— У них все на нем держится. Его хорошо заблокировать надо, и мы их разгвоздаем. Его я беру на себя. А подачу — вот смотрите, видите, как он подкручивает. Надо потренировать ребят на прием такой. Я покажу, как это делается.

Гога и остальные внимательно прислушивались к словам Карцева, чувствуя, что он говорит дело, а Джаяни, наклонившись к уху Гоги, спросил вполголоса, что значит «разгвоздаем», и остался очень доволен, когда Гога перевел ему целой фразой, но вполне точно:

— We shall give them a good kicking.

— Yeah, yeah, a good kicking. I bet we will! [78] — Мы им устроим хорошую взбучку. — Да, да, хорошую взбучку! Пари держу, что устроим! (англ.) — кивал он головой и, улыбаясь, удовлетворенно потирал руки.

Встреча с итальянцами ожидалась в апреле, в самом конце чемпионата. Но прежде чем состоялся этот матч, произошло одно событие, решающим образом повлиявшее на Гогу и, правда не сразу, пустившее его жизнь по новому руслу.

Навсегда запомнил Гога этот теплый, ясный предвечерний час середины марта, когда он вышел из конторы «Дюбуа и К°», как обычно, вместе с Гриньоном. Но на этот раз они не поехали вместе на французскую концессию — у Гриньона было какое-то дело на сеттльменте, и, дойдя до Нанкин род, он свернул направо. Дальше, к Рю дю Консюля, где ему предстояло сесть в трамвай, Гога шел пешком.

На углу Авеню Эдуарда VII находился газетный киоск, где Гога обычно покупал вечерний выпуск местной русской газеты «Заря». Он кинул газетчику пятачок, взял свежий номер и на первой странице, напечатанный крупными буквами через всю полосу, прочел заголовок: «Германские войска вступили в Прагу».

Гога остановился, будто ноги ушли по колено в землю. Последние недели, всецело занятый своими отношениями с Жаклин и спортивными делами кружка молодежи, он как-то меньше уделял внимания политическим новостям. Пробегая заголовки в газетах, он знал, что положение в Европе обострилось, Германия опять чего-то требует, западные демократии привычно виляли и колебались, Советский Союз, предложение которого о совместных действиях мюнхенцы отвергли, молчит. Польша занимала двусмысленную позицию. Но как-то не верилось в самое худшее, не хотелось верить, не до того было — так насыщенно, интересно, хотя и небезоблачно складывались обстоятельства собственной жизни.

И вот перед ним сухой, деловитый, равнодушный отчет агентства Рейтер:

«Сегодня на рассвете моторизованные и бронетанковые колонны вермахта в составе нескольких дивизий вступили на территорию Чехии и к полудню оккупировали Прагу. Чешское правительство во главе с президентом Бенешем за полчаса до падения своей столицы погрузилось на самолеты и перелетело в Лондон. На Кройдонском аэродроме чешских беженцев встретил второстепенный член кабинета министров Великобритании, а также небольшая группа журналистов.

Германским комендантом Праги назначен генерал-майор войск СС Гейдрих. Введен комендантский час, расклеены прокламации, предписывающие членам социал-демократической и коммунистической партий, а также евреям зарегистрироваться в районных отделениях гестапо.

В городе сохраняется порядок, но настроение жителей скорбное. Многие, особенно женщины, плачут, не скрывая слез. В течение второй половины дня происходило разоружение частей чешской армии. Инцидентов не отмечалось».

Гога стоял, и у него даже мыслей связных поначалу не было — так, какие-то клочки растерзанного сознания. Что же происходит? Боже мой, что же это происходит?! Господи, как Ты допускаешь такое?!

Мысли постепенно начали складываться, но какие мучительные! В центре Европы, в этом светоче христианской цивилизации, на глазах у всех, при полном попустительстве народов и государств, убита страна, растоптано достоинство народа, среди которого уже двести лет нет неграмотных, народа с самым высоким уровнем жизни в Европе, народа, первым оценившего гений Моцарта…

Ноги механически несли Гогу по Рю Чу-Пао-Сан — знаменитой на весь мир улице, где за каждой дверью был матросский кабак, аллее кровавых побоищ и ночных скандалов.

Несмотря на ранний час, уже подкатывали на рикшах размалеванные девицы, уже стайками слонялись моряки, уже усиливались наряды полицейских, которые здесь дежурили в стальных касках и с дубинками в руках. Но Гога ничего этого не видел. Ноги продолжали нести его к Рю дю Консюля. Подошел трамвай. Гога поднялся, сел, приобрел билет. Кондуктор дернул за веревку, колокольчик над ухом вагоновожатого звякнул два раза. Трамвай тронулся.

За окнами вагона текла обычная жизнь одной из самых оживленных шанхайских улиц. На километры по обеим сторонам тянулись китайские магазины, маленькие конторы, портняжные мастерские, химические чистки и прачечные, рестораны и харчевни. На уровне вторых этажей, словно флаги, свешивались ярко-красные полотнища с нашитыми на них золотыми или черными иероглифами — названиями фирм и добрыми пожеланиями клиенту…

Все шло, как всегда. Уличные торговцы бананами, мандаринами, жареными орехами и дешевой китайской снедью, пристроившись в уголках и подворотнях, распевными голосами рекламировали свой товар.

Будьте вы прокляты! Не о восстановлении справедливости вы заботитесь, не о попранном достоинстве Германии. Вы такие же, если не худшие, поработители, как все, каких только знала история. Едва позволили обстоятельства, вы надругались над достоинством другого народа, который не причинил вам никакого зла. Будьте же вы прокляты! Пусть постигнет вас та же участь, что и всех поработителей и завоевателей. Поднявший меч — от меча и погибнет.

Но эта евангельская фраза сейчас не приносила утешения. Зачем столько горя, несправедливости? В чем тут мудрость? Господи, помоги мне постичь Твой промысел!

Некоторое время Гога сидел без дум, ничего не видя и не слыша вокруг себя. Потом, словно желая убедиться, что ему не померещилось, он развернул газету, которую продолжал держать в руках.

Нет, ему не померещилось. Он снова прочел все то же:

«…на рассвете вступили… комендантом Праги назначен… женщины плачут… разоружение… чешской армии…»

И все изложено сухим, деловым, равнодушным языком. «Преступно равнодушным! — мелькнуло в мозгу. — Да, да, преступно, потому что бывают такие положения, когда оставаться равнодушным, безучастным равносильно преступлению!»

Слезы катились у него из глаз, на него с удивлением поглядывали другие пассажиры, но Гога не замечал их. Он оплакивал не только Чехословакию. Он, сам того не сознавая, оплакивал свою мечту о независимой Грузии, проникаясь мыслью, что в этом неправедном, нечестивом мире независимое существование малого народа невозможно.